Крис Хамфрис - Армагеддон. 1453

– Софитра, эта мышь – город, а кот – турок. Вот только когда придет, он не будет хромать. Немного поиграет с нами, а потом проглотит, целиком.

– Ты не можешь этого знать.

– Могу! Ибо я знаю его, я раз десять сражался с ним. Его трудно побить, когда силы практически равны. Но когда он ведет в десять, в двадцать раз больше войск к городу, который уже почти мертв… – Григорий покачал головой. – Его не остановить. И он поднимется по этим ступеням и возьмет все, что захочет. – Его голос упал до шепота: – Ты и мой… твои дети не должны быть здесь, когда это случится.

София пристально смотрела на него.

– И куда же нам идти?

– Куда угодно отсюда. Я готов сопровождать тебя, если ты позволишь. Убедиться, что ты в безопасности.

– Ты бросишь наш город? Наш дом? Когда он сильнее всего нуждается в тебе?

– Это больше не мой дом, – горячо ответил Григорий. – Я ничего ему не должен и вернулся не за тем, чтобы сражаться за него.

– Тогда почему ты вернулся?

Мужчина не ответил. На мгновение он подумал, что стыдится сказать: «Ради золота». А потом осознал – и сам был потрясен, – что золото лишь повод. Не причина. Причина сидела перед ним. Причиной была София.

– Странно, – после паузы произнесла она. – Вы с братом совсем разные, но в этом похожи.

Он напрягся:

– В чем?

– Вы оба хотите, чтобы я уехала. Феон пытался отослать меня из города, как многие богатые семейства отослали своих родичей. Я знаю, что жена принадлежит мужу, что она всегда должна повиноваться… – Она сглотнула. – Но не в этом. И никакие его слова или… поступки не убедят меня.

– Почему? Что ты можешь здесь сделать?

– Немного, я знаю. Но если турок будет рушить наши стены днем, я смогу прийти ночью и помочь их чинить. Я могу ухаживать за ранеными, приносить им воду и утешение. И прежде всего я могу молиться.

Григорий выпрямился.

– Молиться? – повторил он.

– Господь любит нас, Григорий. Он простит наши грехи, даже этому обремененному грехами городу. И наша Дева, которая внимательно следит за нами, не позволит, чтобы ее город пал перед язычниками. В конце концов в час нашей отчаянной нужды она обрушит святой огонь небесный на наших врагов.

Григорий наклонился к ней, взял ее за руку.

– Но, София, – тихо сказал он, – ты не думаешь, что турки молятся о том же самом?

Она убрала руку.

– Нельзя приравнивать молитвы язычников к нашим молитвам.

– А если Господь, чьи пути неисповедимы, решит, что мы заслуживаем наказания, а не прощения?

Женщина пожала плечами:

– Тогда Его воля будет исполнена.

Григорий не ответил. Он отказался от этого спора много лет назад. Его собственная вера исчезла вместе с его носом. Но он знал, что никакие его слова не убедят верующего. Ему следует попробовать другие аргументы.

– А твои дети? Это твой выбор, но они-то выбирать не могут. И ты знаешь, какая судьба может их постигнуть, если Он отвернется.

Григорий вздрогнул. Он видел, что происходит, когда мусульмане берут город, отказавшийся сдаться. Он видел и христиан. Они делали то же самое.

– И что тогда?

София встала, подошла к очагу, в котором догорали поленья. Наклонилась, подбросила еще пару и только тогда заговорила:

– У моих родителей была служанка, турчанка. Она всегда говорила: «Иншалла».

– Это значит «как пожелает Бог».

– Я знаю. – Женщина выпрямилась, обернулась к нему: – Иншалла.

Она выглядела такой потерянной… Григорий встал, подошел к ней.

– Софитра, – прошептал он.

Послышался громкий стук в дверь.

– Твой сын? – спросил Григорий, обернувшись на звук.

– Нет. Он стучит тихо, ему это свойственно. – София прикусила губу. – Это мой муж.

Он замер, обернулся.

– Там черный ход. Уходи.

Григорий сделал шаг, остановился. Он уже открыл одну причину, помимо золота, по которой вернулся в этот город. А сейчас осознал, что есть и вторая.

– Нет. – София подошла к нему, лицо исказила боль. – Ты не можешь остаться! Ты изгнанник. Если тебя здесь найдут – смерть.

– Смерть – только если меня разоблачат.

– Но… – Ее глаза расширились. – Ты… не причинишь ему вреда?

Причинить Феону вред долгие годы было мечтой Григория. Он вздрогнул.

– Я не трону его… в этих стенах. Это я могу тебе обещать. Даю слово. Открой дверь.

Она не двигалась.

– И ты не… не скажешь ему то, что я сказала тебе на том камне?

Григорий перевел дух.

– Не скажу.

Он смотрел, как она колеблется.

– София, я не вправе сказать ему об этом, как бы ни хотел сделать ему больно. Это твое право, твой выбор. И если ты не хочешь – что ж… – Он выпрямился. – Я опять даю тебе слово. А теперь иди и открой дверь.

София мгновение смотрела на него, потом отступила. Когда она сделала первый шаг к лестнице, Григорий позвал ее.

– Не говори ему, что я здесь, – сказал он. – Я хочу видеть его лицо, когда он меня увидит. Дай мне хотя бы это.

Женщина не обернулась. Но когда Григорий натягивал обратно маску, она кивнула и скрылась на лестнице.

Феон прислонился к двери, но отдыхало только его уставшее тело. Разум бурлил, римские цифры вспыхивали, будто нанесенные известью на крошащиеся стены Константинополя.

MMMMCMLXXXIII. Четыре тысячи девятьсот восемьдесят три. Число жителей города, способных защищать его стены.

Усталость от езды со встречи во Влахернском дворце давала о себе знать: в голову лезли странные мысли. Его тянуло к последним «III» числа. Кто они, три человека, последними добавленные в список монаха из окрестностей Буколеонова дворца? Наверное, вовсе не воины, как и большинство. Возможно, Танос, сапожник? Марк, кожевник? Лука, канатный мастер? Каждый, способный раскрутить пращу и поднять копье, не владея по-настоящему ни тем ни другим? Будь там двадцать тысяч, как надеялся император, когда постановил провести тайную перепись, это одно дело. Двадцать тысяч жителей на стенах – есть что показать. Даже десять, если их как следует распределить. Но меньше пяти?..

Сфрандзи был прав – это число действительно разбило сердце императору, подтвердило, как обнищала его империя. Это вести, которые должны услышать немногие. Если до иностранных войск – которых всего около двух тысяч, хотя почти все опытные воины – дойдут известия, что в этом неравном сражении рядом с ними так мало греков… что ж, скорее всего многие забудут свои заверения и решат уйти.

Феон тупо смотрел на деревянную дверь. Жена не торопилась открывать, но скорее всего она спит наверху. Это была проблема: избавиться от большинства слуг, продать рабов и все остальное, чтобы собрать как можно больше денег. В узорах дерева он разглядел завиток, похожий на символ иперпира , и задумался о деньгах, которые отправил подальше: вложил в банки Флоренции, купил землю на Крите и Сицилии. В городе у него осталось исключительно мало ценностей, что хорошо, поскольку этот город, особенно после сегодняшнего вечера, казался еще обреченнее. Сапожник, кожевник и канатчик его не спасут, и каждый мужчина должен позаботиться о своем. А его…