Ксавье Монтепен - Замок Орла

Из покоев кардинала к часовне вел узкий переход.

Ришелье никому не сказал ни слова. Взял горевшую на камине лампу и один ступил в темный коридор.

Дверь в часовню охранял французский солдат.

– Можете идти, – сказал солдату кардинал, – в вашем присутствии больше нет надобности.

Часовой тотчас повиновался – и кардинал отворил дверь.

Ришелье подошел к Маркизу совсем близко и коснулся его плеча – священник оглянулся: его лицо не выражало ни растерянности, ни удивления. Однако ж он поклонился – скорее в знак почтения к кардинальской мантии, в которую был облачен министр, а не к нему самому.

– Священник, – спросил его кардинал, – о чем вы так задумались?

– Видите ли, монсеньор, – спокойно отвечал Маркиз, – я задумался о том, что до сего дня считал вас безжалостным врагом и проклинал за то зло, которое вы причинили всему, что мне дорого… и тем не менее в этот последний час ненависть, вся без остатка, исчезла из души моей, и я прощаю вас от всего сердца.

– Откуда такое смирение и такая снисходительность?

– Взгляните, монсеньор!..

Рука Маркиза указала на Христа.

И он продолжал:

– Взгляните, Сын Божий, умирая на позорном кресте, простил своих мучителей… Я молил Его дать мне силы, чтобы последовать явленному им высокому примеру. И просьба моя, похоже, была услышана, ибо, повторяю, я иду на смерть, не держа в себе ни капли горечи…

– Стало быть, вы не боитесь смерти?

– Чего же мне ее бояться? Как солдат я часто ходил с нею бок о бок; как человек я знаю, что конец жизни неопределен и смерть всегда витает рядом и кружит в поисках добычи, словно стервятник; как священник я боролся с чужими страхами и слабостями, которые она влечет за собой. Словом, как видите, мне нечего бояться того, что я хорошо знаю. Так что пусть приходят ваши палачи, я готов.

– Палачи не придут, – медленно возразил Ришелье.

– Что вы хотите этим сказать?

– Такие люди, как вы, преподобный Маркиз, возвеличили бы любой эшафот и облагородили бы любую виселицу, осияв их ярким ореолом мученичества. И я считаю вас достаточно великим и не желаю возвеличивать еще больше. Так что – живите!

– Я, монсеньор? – воскликнул священник.

– Надеюсь, – с ухмылкой прибавил Ришелье, – вы не откажетесь принять жизнь… от меня?

Преподобный покачал головой.

– Монсеньор, – молвил он в ответ, – боюсь, как бы мне не пришлось выкупать мою голову за слишком дорогую цену. На это я не согласен.

– А кто вам сказал о выкупе?.. Кто сказал, что вам навязывают какие-то условия? Я не продаю вам жизнь, преподобный Маркиз, а просто дарю.

– Я слышу вас, монсеньор, но едва ли понимаю и не верю своим ушам.

Губы у кардинала искривились в горькой усмешке.

– Ах! – воскликнул он. – Зато я все понимаю – вы не верите в великодушие Ришелье.

– Монсеньор, – отвечал Маркиз, – история скажет, что Ришелье был великим министром, но она ни словом не обмолвится о том, что был он министром великодушным.

– Ну что ж, по крайней мере, на ваш счет история совершит ошибку. Я милую вас без всяких условий. Мне нужен такой враг, как вы. Без усилий победа над Франш-Конте была бы не такой славной, и, что бы вы там ни говорили, повторяю, земля, которую вы защищаете, скоро отойдет к Франции.

– Никогда! – горячо возразил Маркиз.

– Никогда… – повторил Ришелье. – И вы действительно в это верите?

Священник хотел было ответить.

Но вдруг запнулся и, схватив кардинала за руку, прошептал:

– Тише!

Послышался долгий, пронзительный свист.

– Что там такое? – спросил Ришелье, удивляясь поведению преподобного Маркиза и особенно внезапной перемене в выражении его лица, прежде совершенно бесстрастном.

Но священник не отвечал.

Священник наклонился вперед, взгляд его был неподвижен, губы дернулись, как будто задрожав; он обратился в слух и застыл как вкопанный.

И опять послышался свист.

– Два! – воскликнул он.

Тут его лицо вдруг озарилось, глаза полыхнули огнем, на губах появилась торжествующая улыбка.

Явное и глубокое беспокойство добавилось к недоумению кардинала, и он взволнованно проговорил:

– Я снова спрашиваю, что там такое и что все это значит?

– Тише! – повтоил Маркиз. – Слышите?..

Свистнули в третий раз – звонче и протяжнее, чем перед этим.

Маркиз отпустил Ришелье и, сложив руки, воздел их к образу распятого Христа.

– Господи Боже мой! – воскликнул он. – Ты воздаешь мне больше, чем я просил… Слава Тебе! Слава!..

Страх и беспокойство все больше одолевали душу Ришелье. Хотя он был храбр, как настоящий солдат (и не раз являл пример своей храбрости), он явно побледнел – его наскозь пронизала дрожь.

Близость таинственной, непостижимой угрозы волнует даже самые отважныме сердца и самые закаленные души.

За третьим свистом последовал мушкетный выстрел.

Потом везде поднялся невообразимый шум – он как будто охватил весь замок.

Спаленка, куда матушка Фент поместила старого монаха, была узкой и низкой, с голым сводом вместо потолка. Всю ее меблировку составляли широкая койка, задрапированная красной саржей, сундук орехового дерева да две-три скамьи.

На двух досках, прилаженных вдоль стены в соседней комнатенке, висела всевозможная начищенная до блеска кухонная утварь, до того громоздкая, что в кабачке было не повернуться.

После того как несколько часов назад двое солдат уложили обессиленного старика на койку, он как будто заснул глубоким сном, и матушка Фент, прислушавшись к его ровному, спокойному дыханию, и сама вздохнула с облегчением.

Заслышав барабанную дробь и трубы, возвестившие отбой, военные разошлись по казармам. И только часовые остались обходить дозором крепостные стены; они плотно кутались в широкие плащи, стараясь укрыться от нещадно хлеставшего ледяного дождя и безжалостных порывов ветра.

Матушка Фент и Николя Большой сидели бочком друг к дружке в первой комнатенке, возле дотлевающего очага. Николя Большой сомкнул глаза, раскрыл рот и клевал носом и, берем на себя смелость сказать, ну совершенно ни о чем не думал. Кабатчица не сводила глаз с зарытого в кучу горячего пепла глиняного горшочка с каким-то варевом, которым она собиралась напоить монаха, когда он проснется.

В состав этого снадобья, чудодейственные свойства которого не подлежат никакому сомнению, входило юрское вино, сильно подслащенное и сдобренное разными пряностями – корицей, гвоздикой – и мускатным орехом. Сие превосходное снадобье, которое мы назвали бы просто «бишоп», матушка Фент почитала как самое действенное и универсальное лекарство. Николя Большой охотно разделял эту точку зрения и был готов в любое время сказаться больным, лишь бы заполучить такое снадобье в изрядных количествах.