Ксавье Монтепен - Замок Орла

И уже как будто у подножия лестницы.

– Ах, – вскричала кабатчица, – мы пропали!.. Бежим скорей!..

И она было кинулась вверх по неотесанным каменным ступеням лестницы, но монах, резко поднявшись, преградил ей дорогу.

– Уймись, женщина! – велел ей он низким, звонким голосом. – Уймись же! Божье правосудие грядет!..

Он схватил старуху за руку и удерживал ее мертвой хваткой.

У несчастной подкосились ноги – и она осела на ступеньку.

Вслед за тем над приставной лестницей показался человек – он будто вырос в проеме потерны, за ним – другой, потом еще десять… и еще…

Во тьме было видно, как сверкали эфесы их шпаг и рукоятки пистолетов.

– Давайте сюда! – говорил монах каждому из них. – Сюда!..

Вдруг с крепостной стены послышался крик:

– К оружию!

Ему вторил выстрел из мушкета.

Везде и всюду поднялся невообразимый гвалт – было ясно, что замок захвачен неприятелем.

Монах отпустил руку старухи, распрямился во весь рост, сорвал фальшивую бороду, скрывавшую часть его лица, развязал веревку, скинул с себя рясу и швырнул все это подальше.

– Товарищи, – громогласно крикнул он, – вперед!

Ошеломленная кабатчица простонала:

– Сжальтесь… именем Неба, пощадите!

Лжемонах повернулся к ней.

– Женщина, – молвил он, – возвращайтесь к себе и ничего не бойтесь. Вам не причинят зла – ни вам, ни вашему сыну, даю слово!

– Слово… но кто вы такой?

– Я капитан Лакюзон.

И Жан-Клод Прост кинулся вверх по ступеням, а кабатчица, изумляясь дерзкой и успешной вылазке горцев и храня верность стародавней своей привычке молниеносно откликаться на перемену событий, крикнула ему вдогонку:

– Да здравствует Лакюзон! Да здравствуют коники!..

Мы оставили кардинала со священником в замковой часовне в ту самую минуту, когда раздался третий свист и когда Маркиз, простерев сложенные руки к распятию, воскликнул: «Господи Боже мой! Ты воздаешь мне больше, чем я просил… Слава тебе! Слава!..»

– Что происходит? – прерывисто дыша, проговорил Ришелье. – Что там за странные крики?

– Монсеньор, – отвечал Маркиз, – воспяньте же и вы духом и возблагодарите всемогущего Господа, ибо в Его руках жизнь королей и министров, равно как пастырей и обездоленных, и вот Он пришел спасти вас!

– Что вы хотите этим сказать? – удивился кардинал.

– Я хочу сказать, монсеньор, что если бы Господь не внушил вам помиловать меня и нынче же вечером вы приказали бы меня казнить, вам теперь осталось бы жить от силы несколько минут.

– Да вы рехнулись! – воскликнул кардинал.

– Нет, монсеньор, ибо, пока я с вами говорю, в Блетранском замке распоряжается уже не всесильный министр французского короля.

– А кто же?

– Капитан Лакюзон.

Густые брови Ришелье сошлись вместе, лоб нахмурился, лицо приняло грозное выражение.

– Лакюзон – здесь?! – вскричал он. – О горе! Горе ему!..

И кардинал было направился к одной из дверей часовни.

Но Маркиз его остановил.

– Скорее горе вам, монсеньор, если вы выйдите отсюда, – возразил он. – Не оставляйте меня, ибо я ваш щит… не уходите, потому что я говорю правду – в противном случае вам конец.

– Конец… – повторил Ришелье. – Да полно! Гарнизон в замке немаленький.

– Не важно.

– И храбрости там никому не занимать. Они дадут отпор…

– Отпор Лакюзону? Пустое дело, монсеньор…

Ришелье хотел было ответить.

Но последние слова Маркиза тотчас получили самое яркое подтверждение.

Крики приближались – теперь они смешались с лязгом оружия.

Возбужденные голоса снова и снова выкрикивали боевой клич горцев: «За Лакюзона! За Лакюзона!..» – в ответ же слышались только протяжные стоны.

Тут двери в часовню распахнулись настежь, витражи разлетелись вдребезги – и через все проемы внутрь ринулись повстанцы во главе с Лакюзоном.

– Ах, – воскликнул предводитель горцев, бросаясь к Маркизу и восторженно обнимая его. – Вот и вы, отец мой! Ну наконец-то!.. Наконец нашлись, и теперь я за вас отомщу!

Потом он вдруг отпрянул и проговорил:

– Кардинал!..

Он только заметил Ришелье рядом с преподобным Маркизом.

Наступила решающая минута – жизнь министра буквально висела на волоске.

Горцы, разгоряченные схваткой, многочасовым ожиданием и беспокойством, а также оглушительным и полным успехом, пожалуй, самой дерзкой своей вылазки, – горцы, оказавшись лицом к лицу с самым ненавистным своим врагом, чья смерть разом положила бы конец войне, в горячечном порыве могли бы натворить бог знает чего.

Маркиз это хорошо понимал, как, впрочем, и сам Ришелье.

Однако перед лицом неотвратимой смертельной опасности кардинал, собравшись с духом, принял величественный вид – ничто не выдавало в нем ни тревоги, ни страха. Среди горцев, обступивших его со шпагами наголо, он сохранял невозмутимость, как если бы стоял в окружении своих гвардейцев в сверкающих мундирах.

Видя насквозь всех этих людей, с которыми судьба связала его ох как давно, преподобный Маркиз счел, что нужно непременно воспользоваться неожиданной заминкой и общей нерешительностью, чтобы спасти Ришелье. Еще мгновение – и было бы поздно!

– Жан-Клод, – громко волзгласил он, – и вы, друзья мои, дети мои… вы явили мне вашу преданность и спасли меня, и теперь мы все вместе вернемся в наши горы, откуда я ушел пленником!.. Я надеялся на вас, ждал и верил – вы исполните свой долг… ибо я очень хорошо знаю вас и ни на миг не мог в вас усомниться… А сейчас послушайте хорошенько, что я скажу, и помните: к вам обращается не только один из ваших военачальников, но и священнослужитель.

Маркиз простер руку над головой Ришелье и выразительно, с достоинством продолжал:

– Монсеньор кардинал де Ришелье, первый министр Людовика XIII, короля Франции, я, Пьер Маркиз, от имени франш-контийского воинства, одним из предводителей коего считаюсь, милую вас и даю слово священника и воина, что ни один волос не упадет с вашей головы!

По рядам горцев прокатился ропот изумления.

– Отец мой, – воскликнул Лакюзон, – хорошо ли вы обдумали то, что говорите? Пощадить Ришелье – значит затянуть войну до бесконечности! А он-то сам пощадил бы нас? Не он ли наш самый лютый и непримиримый враг? Не он ли олицетворение страшных бедствий, обрушившихся на нашу обездоленную землю?

– Я был во власти кардинала де Ришелье, – ответствовал священник. – Довольно было одного его слова – и мне не сносить головы… ибо любое его решение одобряется заранее всеми и каждым, да и сеньор в черной маске во всеуслышание потребовал для меня виселицы!.. Тогда-то Ришелье и пришел сам ко мне, и сказал: «Вы будете жить, и я не продаю вам жизнь, а просто дарю». Так неужели вы готовы обречь на смерть того, кто великодушно помиловал меня, и неужто кровью выплатите мой долг признательности?.. Мне было бы стыдно за такое! Да и вам самим тоже… Это легло бы позором и на нашу благородную землю!