Владилен Елеонский - Шпион товарища Сталина [сборник]

Лицо Сокольникова вначале страшно побагровело, а затем вдруг сделалось зеленовато-бледным, как у кикиморы. В глазах метнулись жуткие всполохи огня.

Задыхаясь, он взял в руки половинку монеты, которую ему решительно протянул Шилов.

— Ты?.. Ты?..

— Я. Отзыв?

— Все за Фатерлянд и даже больше.

— Давай сюда свою половину монеты!

— Я потерял ее, как нарочно. Правду говорю!

Шилов с деловым видом достал из кармана своих брюк еще одну половинку монеты и протянул ее Сокольникову.

— Вот, Леонид Борисович, твоя половинка. Ты должен был предъявить ее лейтенанту «панцерваффе» Эрику Краузе, командиру «тигра» номер двадцать один. Ты потерял ее в тот момент, когда накануне немецкого наступления стоял в траншее и тряс перед носом капитана Савельева своим планшетом, требуя стоять насмерть. Помнишь?

Сокольников вдруг ощерился, как загнанная в угол крыса, и затравленно впился в лицо Шилова страшным ядовитым взглядом. Он буравил лицо танкиста так, словно пытался различить в его глазах нечто обнадеживающее.

Внезапно Сокольников строго поджал отвисшую за секунду до этого нижнюю губу.

— Что?.. Шилов, валенок, ты понимаешь, что ты несешь? Я немедленно арестую тебя как немецкого шпиона!

— Брось, у водонапорной башни на станции Прохоровка твой водитель Алексей Чадов не зря томился, он мне кое-что сболтнул, дуралей. Лейтенант медицинской службы Ольга Ёлова славно телом послужила, да вот беда, теперь связистка Вера тебе нужнее стала, и Ёлова, обидевшись, тоже кое-что о тебе поведала. Есть еще десятки других свидетелей и секретные документы лейтенанта «панцерваффе» Эрика Краузе. Все те, кто ждал тебя в качестве связного или снимал для тебя копии совершенно секретных документов, шептал конфиденциальную информацию, докладывал оперативную обстановку, сообщал содержание особо важных правительственных и иных телефонных переговоров, много чего интересного расскажут о тебе. Всех ты соблазнил умело нарисованной картиной. Мол, впереди головокружительная карьера и сладкая жизнь. Наивные советские девушки и парни думали, что сладкая жизнь наступит после разгрома немцев. Как бы не так! На самом деле ты ждал сладкую жизнь после разгрома Красной армии.

Сокольникову как будто не хватало воздуха, и его тонкие девчачьи руки с неожиданной силой резко рванули на шее повседневный китель. Пуговицы, отскочив, весело поскакали по деревянному полу.

Он вдруг с грохотом опрокинул тяжелый старинный стол. Шилов едва успел вовремя отпрыгнуть назад. Полковник молнией метнулся в угол и привычно выхватил ТТ из коричневой кобуры, висевшей на стене за печью.

С лютой ненавистью в глазах Сокольников направил вороненый ствол Шилову в лицо.

— Кого обхитрить решил, сосунок? Эх, дурни! Попользуется Сталин вами, ноги вытрет и выбросит.

— Сокольников, брось пистолет, не делай глупостей! Если расскажешь все, то тебе зачтется.

— Шилов, перестань! Ты эти сказки бабушке своей рассказывай…

Черный зрачок пистолетного дула хищно впился Шилову прямо в лицо.

— Как говорится, у жизни долгий маховик, кончина же — всего лишь миг!

С этими словами Сокольников вдруг развернул дуло в свою сторону. Оглушительно грохнул выстрел. Шилов ничего не успел предпринять.

Сокольников жалко мотнул головой, словно решил вдруг укусить свое плечо, страшно закатил глаза, уперся окровавленным затылком в бревна сруба и, упираясь спиной в бревенчатую стену, медленно съехал вниз. Подбородок безвольно уткнулся в оголенную белую и нежную, словно у девушки, грудь.

Шилов перепрыгнул через опрокинутый стол и склонился над бездыханным телом. Мраморная изящная шея Сокольникова обнажилась. Михаил увидел на груди предателя прочную кожаную тесемку, на ней покоилась связка дубликатов складских ключей.

Сзади раздалось осторожное покашливание. Шилов резко обернулся.

В горнице, добродушно улыбаясь, стоял майор-особист.

— Говорил я тебе, Шилов, еще встретимся. Что ты здесь натворил? Ага, понятно. Я так и знал. Все ниточки оборвал!

Июльское солнце ярко светило в глубоком синем небе. Ленивое марево поднималось над землей.

Вдруг послышался печальный и торжественный звон одинокого колокола. Величавый и нежный, он словно старался успокоить волнуемое ветром холмистое и овражистое Прохоровское поле.

День тот был двенадцатым июля две тысячи третьего года. В местном музее, как обычно, проходила праздничная экскурсия, посвященная великой дате.

Симпатичный интеллигентный модный высокий тощий гид, достаточно молодой еще, но с залысинами пожилого мужчины на высоком морщинистом лбу, говорил уверенно, весомо и энергично. Он будто бы не говорил, а, словно мастер-профессионал, вручную кувалдой сноровисто вбивал заклепки, только не в броню, а в сознание людей.

В шикарных итальянских солнцезащитных очках, легком джемпере и ободранных фирменных джинсах гид привычной скороговоркой внушал столпившейся вокруг него разношерстной толпе экскурсантов, что здесь, на Прохоровском поле, двенадцатого июля тысяча девятьсот сорок третьего года как минимум тысяча двести танков сошлись в лобовой атаке. В ужасающем по силе столкновении немецкие танки, потеряв преимущество в броне и мощи огня, увязли и не прошли.

Вдруг в нестройной толпе экскурсантов нетерпеливо шевельнулся седой ветеран, по-юношески стройный, ладный, прямой, несмотря на возраст, с глубокими, как июльское небо, умными глазами и правильными, четко очерченными чертами лица, словно высеченными из особого мрамора. Многочисленные медали и ордена заметно оттягивали вниз его аккуратный, но потертый от времени пиджачок.

Ветеран не удержался и решительно шагнул вперед. Медали торжественно зазвенели.

Экскурсовод прервал свою речь на полуслове и удивленно воззрился на старика. Тот кашлянул, прочищая горло, и вдруг широко простер руку, указывая заскорузлой ладонью на холмы, возвышавшиеся над Прохоровским полем.

— Сынок, послушай! Немцы всего за одну ночь с одиннадцатого на двенадцатое июля успели укрепиться здесь, на этой высоте двести пятьдесят два, и вон на тех высотах, что ближе к реке, и расстреляли нашу наступающую танковую лавину. Понятно?

Парень-экскурсовод нахмурился так, словно какой-то дилетант вдруг с гонором сообщил ему о профнепригодности. Его тонкие изящные губы обиженно поджались.

Ветеран вдруг грозно насупил брови.

— Кажется, только после Прохоровки наше Верховное главнокомандование решительно отказалось от танковых наскоков наподобие стремительных, но никак не подготовленных кавалерийских атак. Танковая лава на повышенной скорости без устойчивой связи между экипажами, без поддержки авиацией и артиллерией катится на противотанковые позиции врага, причем не тяжелыми, а одними лишь средними и легкими машинами. Рельеф местности не учитывается. В итоге танковый бронированный кулак рассыпается, вводится в бой разновременно и по частям, что, между прочим, как раз имело место вот здесь, под Прохоровкой, на этом самом месте. Что же это, скажите на милость? Головотяпство? Небрежность? Лихачество? Вредительство?.. Что? Или, может быть, сногсшибательная смесь того, другого, третьего и четвертого, которая живет в наших массах и так поражает иногда иностранцев? Говорят, у нас культ войны. Неправда! Мы всегда не готовы к войне, наверстываем, догоняем, но если уж догоним, вот тогда нас не остановить. Запад давит нас техникой, а потом удивляется, как мы смогли выстоять, как сумели противопоставить вражеской технике свою технику, ничуть не хуже, а в чем-то даже лучше…