Владимир Зарвин - Иголка в стоге сена

Скрип двери вывел Харальда из состояния задумчивости. В избу, где он варил снадобья, вошел Олаф. В руках юноша держал мешочки с толчеными кореньями, коим предстояло стать основой, для сонного зелья. Вода в казанке, подвешенном над огнем на треноге, уже закипала, самое время было добавить в нее ингредиенты.

Взяв нужный мешочек, Харальд развязал его горловину и, высыпав в воду содержимое, стал помешивать варево.

Время от времени он поглядывал на сына. Олаф сегодня выглядел обеспокоенным, казалось, его терзала какая-то неотступная мысль. Датчанин догадывался, о чем именно.

Наследник Харальда был свидетелем его разговора с фон Веллем, и, похоже, Олафа пугало то, что отец пошел наперекор тевтонцу. До сих пор Харальд беспрекословно исполнял его наказы. Если он решил нарушить волю куратора, на то есть веская причина, и юноша надеялся получить от отца объяснения.

— Знаю, о чем ты хочешь меня спросить, — обратился, наконец, Харальд к сыну, — тебя удивляет, что я уберег московита от смерти?

Олаф утвердительно кивнул.

— Ты помнишь, чтобы фон Велль страшился кого-либо? — задал ему вопрос датчанин.

Юноша отрицательно покачал головой.

— Вот и я не припоминаю. Убивать он мне приказывал многих, но при этом я ни разу не встречал в его глазах страха. А сей московит явно страшит Командора. Более того, тевтонец ненавидет боярина, это легко прочесть в его взоре. Похоже, московит, и впрямь, опасен для Ордена…

…Когда-то на Готланде ходила поговорка: «Враги моих врагов — мои друзья».

Вот я и подумал: не стоит ли спасти человека, чьей смерти жаждет твой тюремщик?

Пока фон Велль жив, он не даст нам покоя. Даже если мы сбежим отсюда, он отыщет нас, как отыскал семь лет назад в Швеции. Но в те годы я не был калекой, и тевтонец мог использовать меня для своих дел. Ныне же он просто убьет нас обоих…

А так есть надежда, что боярин прикончит тевтонского стервятника и вырвет нас из его когтей…

Олаф смотрел на отца с немым уважением, но уходить не спешил. Видно, он все же не до конца понял ход его мыслей.

— Догадываюсь, что тебя тревожит, — продолжил рассуждения Харальд. — Ты, верно, думаешь, что не стоило вызывать у тевтонца подозрения ложью, будто сонный порошок несовместим с цикутой? Что проще было бы согласиться с приказом убить боярина, но не дать ему яда?

Да, можно было и так поступить, но тогда бы ложь вскрылась через пару дней, и нам бы пришлось второпях бежать от гнева Командора.

Однако, ты и сам ведаешь, Олаф, зима — не лучшее время для бегства. Метель и стужа убьют нас прежде, чем мы дойдем до безопасных земель.

Посему нам нужно продержаться на постоялом дворе до весны. И вести себя мы должны так, чтобы тевтонец не заподозрил нас в измене.

Фон Велль хитер, как дьявол. И наверняка он решит проверить мои слова, скормив какому-нибудь бедняку смесь сонного порошка и яда.

Только я незаметно подмешаю к зелью противоядие, и человек, отравленный тевтонцем, останется жив. Командор убедится в моей честности, и мы сможем перезимовать на постоялом дворе…

…А там, глядишь, московит найдет способ отправить фон Велля в Ад!..

Олаф одарил отца восторженным взором. Он знал, что Харальд умеет выпутываться из самых опасных передряг, но вновь и вновь убеждался в его безграничной находчивости.

Однако, старый датчанин чувствовалал: расслабляться ему рано. Его тихий отказ убить московита вовсе не означал, что он не станет исполнять прочие наказы тевтонца.

Напротив, чтобы уверить куратора в своей преданности, он должен освободить пленного татя. И свершить это так, чтобы ни одна живая душа не догадалась о его участии в сем деле.

Когда варево в казанке закипело, приняв бурый оттенок, Харальд снял его с огня. Основа для зелья была готова, оставалось лишь добавить компоненты, определяющие его свойства.

Олаф подал отцу четыре пивных кружки и два мешочка с невзрачным серым порошком. На одном мешочке шнурок был засаленный, почти черный, на другом — новый, еще не утративший изначального желтого цвета. Для Харальда эти цвета значили, что в первом мешочке хранится средство от бессонницы, а во втором — слабительное.

Если первое снадобье датчанин составил по рецептам Орденских аптекарей из корней белладонны, пустырника, и сон-травы, то второе он изобрел сам.

Еще в юности он слышал, что древесный лишайник способен исцелять от запора. Знахари соскребали его со стволов, сушили и толкли в ступах, а затем продавали, как чудодейственное средство.

Поселившись в Литве, Харальд обнаружил, что стволы местных деревьев покрыты почти такой же плесенью, какая встречалась ему в родных краях. По виду она несколько отличалась от датского лишайника, но, попробовав приготовленное из нее зелье, Харальд убедился, что на запор она действует точно так же.

До сих пор он применял свое изобретение лишь в лечебных целях, но когда тевтонец потребовал, чтобы в эту ночь одному из подручных московита, было не до сна, Харальд сразу сообразил, как это устроить.

Развязав мешочки, он высыпал их содержимое в две разные миски и перемешал с бурым суслом, сваренным в казанке. Когда порошок без следа растворился, он смазал изнутри стенки трех кружек сонной смесью, а четвертую — слабительной.

Много снадобья ему не потребовалось: оба средства были достаточно сильными, да и в случае со слабительным датчанин опасался переборщить, ибо тогда рыжему степняку ночью будет не до разговоров с тевтонцем.

На предназначенной ему кружке Харальд оставил ножом зарубку, чтобы не спутать ее с другими, и велел сыну принести мех с франконским.

«Хорошо, что Воевода празднует поимку татя, — подумал он, прислушиваясь к пьяным крикам, долетающим из трапезной, — не придется придумывать повод для угощения!..»

Но перед тем, как отправиться с дарами к московиту, он вспомнил еще об одном поручении, данном ему тевтонцем. Неизвестно зачем фон Веллю понадобился кухонный нож.

С тоскливым предчувствием беды Дмитрий возвратился к казакам. По его просьбе, их поместили отдельно от свиты Воеводы, чтобы между неугомонной троицей и жолнежами не вспыхнула ссора.

Всего на постоялом дворе было три гостевых избы. В самой просторной расположился Воевода с Самборским отрядом, племянником и пленным татем, другую избу занял тевтонец со своими людьми.

Казакам отвели самую старую из всех строений постоялого двора избу — низкое строение с просевшей крышей, прилепившееся к самому частоколу.

Воевода поначалу не хотел отпускать от себя Дмитрия, ссылаясь на то, что негоже-де родовитому боярину коротать ночь в таком хлеву, как облюбованная им лачуга.

Но московит настоял на том, чтобы ночевать вместе со своими подручными. Он знал, в его присутствии жолнежи не посмеют затевать драку с казачьей троицей.