Генрих Кениг - Карнавал короля Иеронима

Вопрос был поднят об Испании и успехах инсургентов. Рейхардт с негодованием говорил о так называемом князе мира — Годое, недостойном любимце бывшего испанского короля Карла IV, который был главным виновником бедствий, постигших Испанию.

— В настоящее время, — продолжал он, — вся страна обратилась в Вандею, народная война — в крестовый поход против французов, а они воображают, что можно водворить спокойствие и погасить разгоревшиеся страсти каким-нибудь нелепым приказом. Дайте сюда газету!

Луиза подала отцу последний номер вестфальского «Moniteur», где был напечатан на двух языках, французском и немецком, циркуляр инквизиционного совета, в котором говорилось, между прочим, что «одно правительство может регулировать патриотизм народа и направлять его», и что «возмущения ведут только к гибели отечества, так как при этом ослабевает доверие к правительству и покорность власти, на которой зиждется благоденствие народов»…

Рейхардт, не дочитав до конца, бросил газету.

— Как вам это нравится? — воскликнул он. — Какова наивность! Можно ли проповедовать такие мысли, имея насильственное чужеземное иго? Это все равно, что говорить немцам, что их патриотическими стремлениями должны руководить люди, которые видят все спасение в тесном союзе с французами. Не угодно ли, например, обратиться за инструкциями к такому субъекту, как Шуленбург-Кенерт, который теперь заседает у нас в Касселе в государственном совете! Года полтора тому назад этот господин занимал в Пруссии пост первого министра и, когда французы после Иенской битвы двинулись к Берлину, он опубликовал свое известное воззвание к пруссакам, что «соблюдение спокойствия первая обязанность граждан»…

Рейхардт находился в таком возбужденном состоянии, что все более и более повышал голос, так что Луиза, чтобы переменить тему разговора, подняла вопрос о предстоящем рейхстаге, который тогда занимал все кассельское общество.

— Вероятно, двор не упустит такого удобного случая для устройства пышных празднеств, — заметил барон Рефельд, — говорят, что открытие рейхстага будет сопровождаться особенными церемониями. Король Иероним пользуется всяким случаем, чтобы появляться торжественно на публике, хотя для этого ему недостает надлежащей представительности, но он должен подражать своему брату императору и исполнять те предписания, которые присылаются из Парижа.

Говорят, что уже выбрано несколько известных людей и даже ученых, как, например, профессор Вахлер, Нимейер в Галле, Генке в Геймштедте. Мне любопытно будет послушать политических ораторов Германии.

— Не ожидайте ничего особенного, мой дорогой друг, — возразил Рейхардт. — Немцы плохие ораторы, они не умеют ни начать, ни остановиться во время.

— Вообще все это не более как комедия, — добавил барон, — потому что вестфальская конституция, которая должна служить образцом для государств Рейнского союза, сама по себе никуда не годится, в ней нет никаких задатков для самобытного народного представительства…

Разговор опять перешел на политическую тему, Луиза воспользовалась этим, чтобы отозвать Германа к окну и спросить его о результатах объяснения с Берканьи. Он поспешил удовлетворить ее любопытство, но не мог удержаться, чтобы не прихвастнуть, что в данном случае более руководствовался собственными соображениями, чем советами своих друзей.

Луиза улыбнулась. Ей не совсем понравилось его самодовольство.

— Вас выручила счастливая случайность, — заметила она, — если на этот раз вам удалось выпутаться из расставленных вам сетей, то не приписывайте этого своей ловкости. Не думайте также, что вы гарантированы в будущем от подобных истории, если вы не возьмете себя в руки и не будете следить за собой. Я уверена, что Берканьи не простит вам, что вы одурачили его, и отомстит вам при первом удобном случае…

В это время к ним подошла госпожа Рейхардт и спросила Германа:

— Правда ли, что королевский парк будет открыт по воскресеньям для публики?

— Да, — ответил Герман, — король уже велел объявить об этом, вероятно, с целью выказать свое благоволение кассельцам за иллюминацию. В три часа будут даже бить фонтаны.

Барон Рефельд обернулся при последних словах:

— Не хотите ли вы отправиться туда со мной, господин доктор? — спросил он. — Зайдите ко мне в следующее воскресенье, вам будет по дороге.

В следующее воскресенье Герман тотчас после обеда отправился к барону, чтобы идти с ним в парк, но, к своему немалому удивлению, застал у него молодую женщину, которая, увидав его, быстро отвернулась, как будто из боязни, что он узнает ее. Присмотревшись ближе, он убедился, что это та самая Ленхен, которая вызвалась проводить его до гостиницы в день его прибытия в Кассель и с которой так бесцеремонно обошелся полицейский комиссар. Барон отрекомендовал ее под именем Елены Виллиг, но теперь Герман отнесся к ней далеко не так благосклонно, как первый раз, и ответил на ее поклон как незнакомый человек, чем она была, видимо, довольна.

Барон попросил своего гостя вооружиться терпением на несколько минут и продолжал беседовать с Еленой Виллиг, которая в качестве комиссионерши обещала снабдить его бельем и некоторыми вещами для туалета. Он просил ее купить ему жабо из индийской кисеи с тонким, изящно вышитым рубчиком.

— Я куплю жабо у мадам Шопине, «marchande lingere», которая только что приехала из Парижа и открыла здесь магазин, — ответила красавица, и голос ее также приятно поразил Германа, как при их первой встрече.

— Затем, сокровище мое, — продолжал барон, — вы купите мне два шелковых клетчатых галстука…

— Их можно будет купить у мадам Нивьер в ее «Magazin d’ettoffes de soie», она получает товар прямо из Парижа!

— Из Парижа! — повторил с улыбкой барон. — Все, разумеется, должно быть прямо из Парижа!.. Но мне, право, совестно, мой ангел, что я причиняю вам столько хлопот!

Герман был поражен поведением барона — он обращался довольно прилично с красивой комиссионершей, но ухаживал за ней, как влюбленный, по временам украдкой прикасался рукой к ее плечу или щеке, расточал ей самые нежные эпитеты.

Хотя она держала себя крайне сдержанно, но Герман сердился на барона за его доверие к такой подозрительной личности и решил предостеречь его из дружбы.

— А скоро ли доставите вы мне заказанные мною вещи, мадемуазель? — спросил барон, когда она встала и собралась уходить. — Я с нетерпением буду ожидать вас, моя дорогая Элиза, как это ни опасно моему сердцу!

— Меня зовут Еленой, — заметила она с усмешкой.

— Да, правда, — ответил он. — Но вас следовало бы называть Элизой, потому что это имя поэтичнее и более подходит вам. Как жаль, что вам приходится заниматься такой прозой, как белье! Еще одна просьба, дитя мое, не купите ли вы мне одну вещь, только не сердитесь на меня, я даже не знаю, как приличнее назвать это при даме?