Генрих Кениг - Карнавал короля Иеронима

Обер-гофмейстерина улыбнулась, но скорее из приличия, так как все ее внимание было обращено на Морио, который шел под руку со своей невестой и казался задумчивее обыкновенного.

Между тем оркестр в соседней зале доиграл Adaggio, и граф Бохльс воспользовался этой минутой, чтобы представить Блангини его величеству. Иероним сказал ему несколько приветливых слов относительно выбора и исполнения услышанных им пьес. Французская партия старалась всеми силами выдвинуть музыкального учителя королевы, и он неизменно дирижировал на всех придворных концертах. Блангини не был лишен таланта и имел несомненные достоинства, но он сам сознавал это едва ли не больше всех и вообще у него было довольно высокое мнение о собственной особе. На вид ему было около сорока лет; он был небольшого роста, с худощавым смуглым лицом, отличался живостью движений и необычайной любезностью. Недоброжелатели находили, что у него лакейская наружность, чему способствовал отчасти покрой коричневой форменной одежды с золотым шитьем, в которой его фигура казалась еще невзрачнее и хлыщеватее. Одобрение короля настолько польстило самолюбию итальянца, что он хотел распространиться о своих музыкальных сочинениях, но граф Бохльс успел вовремя остановить его.

В это время составлялись пары для французской кадрили. Ревбель пригласил мадемуазель Ле-Камю и увел ее в соседнюю залу. Морио, не принимавший участия в танцах, подошел к обер-гофмейстерине и попросил позволения сказать ей несколько слов. Видно было, что он не раз посещал буфет, так как находился в возбужденном состоянии и лицо его было краснее обыкновенного.

— Я должен поблагодарить вас, графиня, — сказал он, понизив голос. — Вы совершили чудо с моей Аделью!..

Обер-гофмейстерина не знала, как понять эти слова, и сердце ее усиленно забилось от беспокойства.

— Покаюсь вам, как честный человек, — продолжал Морио, — что за минуту перед тем как Адель осчастливила меня своим согласием, я был в таком бешенстве, что готов был решиться на все. Король предупредил меня, иначе я ворвался бы к вам во время немецкого урока и, разумеется, досталось бы тогда от меня учителю и ученице… одним словом, не знаю, что вышло бы из этого… Но делать было нечего, я отправился к графу Фюрстенштейну, который был так озадачен всем, что я сообщил ему, что в первую минуту онемел от удивления… Я остался у него, так как решил ждать возвращения Адели; ни одному из нас не пришло в голову отправиться на вечер к графу Гарденбергу, куда мы были оба приглашены. Естественно, что наше нетерпение возрастало с каждой минутой… наконец, отворяется дверь… вбегает Адель, увидя меня, начинает рыдать, и прежде чем мы успели разразиться упреками, она очутилась в моих объятиях… Она едва могла выговорить: «Простите, я буду вашей женой!..» Конечно, в эту минуту все было забыто мной и даже ее прежнее резкое обращение… Теперь я счастливейший из смертных! Но, к сожалению, должен сознаться, что этим обязан вам, графиня, хотя до сих пор для меня загадка: какую роль играла тут немецкая грамматика?.. Вероятно, была какая-нибудь сцена, потому что Адель произносит ваше имя с особенной интонацией. Весь вопрос в том, что собственно произошло!..

— Следовательно, вы знаете о немецких уроках? — спросила рассеянно обер-гофмейстерина, так как в это время обдумывала свой ответ.

— Я узнал о немецких уроках от Берканьи, который сообщил мне о них во дворце и, очевидно, со злым умыслом!

— От Берканьи? — воскликнула она с удивлением.

— Разве вам неизвестно, графиня, что этот ловкий плут везде имеет своих ищеек? Конечно, у вас не совсем надежные слуги…

Обер-гофмейстерина встревожилась и перебирала в уме, кто из ее слуг мог быть подкуплен полицией, но когда Морио опять заговорил о немецких уроках, она ответила шутливым тоном:

— Вы должны учиться у меня, как справляться с Аделью, генерал Морио. В ней столько детского, что всякое противоречие заставляет ее делать наперекор, между тем как, уступая ее желаниям, вы можете постепенно всего добиться от нее.

— Вы не поверите, графиня, как изменилась Адель: она серьезна и сдержанна в обращении с другими, но относительно меня выказывает необыкновенную уступчивость и предупредительность. Я никогда не допускал возможности такого быстрого превращения!

— Очень рада слышать это! Я уверена, что Адель будет верной и любящей женой, — заметила обер-гофмейстерина в надежде, что разговор кончился, и она будет избавлена от неприятного собеседника.

Но Морио не думал прекращать разговора и сказал тихим голосом, старательно подбирая выражения:

— Видите ли, графиня, меня беспокоит еще одно обстоятельство. Адель почему-то возненавидела этого господина… как его фамилия… ну, одним словом, немецкого учителя, хотя говорила прежде, что он нравится ей… Что это значит? Я не мог добиться от Адели никаких объяснений… Вдобавок этот господин имел дерзость явиться к ней, когда она была одна дома, чуть ли не через три дня после того вечера. Конечно, Адель не приняла его! Все это рассказал мне камердинер графа Фюрстенштейна. Молодой человек хотел было оставить какое-то письмо, но передумал и поспешно удалился… Не можете ли вы, графиня, сказать мне: в чем дело? Вероятно, нужно заплатить за немецкие уроки, или чего доброго не вздумал ли он влюбиться и позволил себе… Черт возьми! В таком случае…

Графиня побледнела и не нашлась, что ответить, но, опасаясь какой-нибудь грубой выходки со стороны генерала Морио, попросила его последовать за ней в одну из отдаленных комнат, где никто не мог подслушать их разговора.

Морио повиновался, но для светской женщины достаточно было нескольких минут, чтобы овладеть собой. Когда они очутились наедине, графиня сказала равнодушным голосом:

— Вы говорите, генерал, что она ненавидит его, хотя мне кажется, что это не более как личная антипатия. Такие своенравные девушки, как Адель, часто впадают в крайность и способны все преувеличивать. Когда ей пришла фантазия брать немецкие уроки, она точно также почувствовала к вам ненависть за то, что вы не хотите уступить ее желанию. У меня тогда же мелькнула мысль устроить уроки под моим наблюдением, чтобы заставить ее отказаться от своего каприза. Действительно, мои ожидания вполне оправдались: Адель скоро почувствовала отвращение к немецкому языку, который был слишком труден для нее, а затем невзлюбила и учителя. Вероятно, ей представилось, что он дурно учит, потому что при ее самолюбии не хотела приписать плохие успехи, сделанные ею в языке, собственному нерадению. Не напоминайте об этом Адели, и все уладится понемногу. Относительно платы также не беспокойтесь: молодой человек не будет в убытке!.. По моим соображениям, он приходил поздравить Адель с помолвкой и, — быть может, хотел поднести ей стихи собственного сочинения — это в немецком духе и нисколько не удивило бы меня…