Генрих Кениг - Карнавал короля Иеронима

На следующее утро Герман, окончив свой туалет, сел к письменному столу в ожидании времени, когда ему казалось приличным отправиться с визитом к историку Миллеру. Занятия его были прерваны появлением барона Рефельда, который, упрекнув его за долгое отсутствие, рассказал множество городских новостей, не представлявших для него особенного интереса, но одно известие глубоко взволновало его. Дело касалось Адели. Барон сообщил ему, что по случаю близкой свадьбы Морио король собирается устроить при дворе пышный праздник в честь своего любимца, и добавил, что придворные не могут объяснить себе, почему красивая креолка так внезапно решилась выйти замуж за человека, к которому она всегда относилась с видимой неприязнью.

— Разумеется, — продолжал барон, — по этому поводу плетут всякий вздор, сочинили целую историю о несчастной любви мадемуазель Ле-Камю к какому-то бедняку, вероятно, немцу, потому что наша знать не особенно разборчива относительно всякого французского сброда. Я убежден, что в основе всех этих толков зависть и недоброжелательство к генералу Морио, который нажил себе много врагов своим грубым обращением с людьми. Говорят, он очень ревнив, а креолки, как известно, отличаются легкомыслием и страстностью…

Герман ничего не ответил и поспешил переменить тему разговора, но едва успокоил он себя мыслью, что действительная история его отношений к Адели останется тайной для всех, как барон Рефельд коснулся другого, не менее щекотливого вопроса.

— Кстати, — сказал он, — чуть было не забыл сообщить вам, что вчера я получил письмо, в котором меня извещают, что по распоряжению министра Штейна арестован Кельн, член прусского военного совета, и будет предан суду за свою последнюю книгу «Интимные письма». Мало того, что этот господин позволил себе осуждать распоряжения прусского правительства и возбуждать против него неудовольствие, что более чем неуместно в теперешнее бедственное время, но еще вздумал в своем сочинении распространяться о доходах государства. Понятно, что сообщение каких-либо сведений о наших делах, которыми могут воспользоваться французы, составляет своего рода донос и должно подлежать строгой ответственности…

Герман невольно покраснел, вспомнив о своем докладе генерал-директору полиции, и, чтобы скрыть свое смущение, прекратил неприятный для него разговор заявлением, что должен немедленно отправиться к историку Миллеру.

— Вот вы увидите первостепенного труса! — воскликнул барон Рефельд. — Представьте себе, что этот выдающийся, богато одаренный человек, с его обширным умом, отличается полным отсутствием гражданской доблести. Хотя роковая судьба и его собственное честолюбие вывели Миллера на политическое поприще, но он настолько малодушен, что не может сохранить равновесия в бурном море революционного времени. О нем можно смело сказать: придерживайтесь его слов, но не берите примера с его действий! Быть может, вы слышали, что случилось с ним в Берлине?

— Мне передавали содержание разговора Миллера с Наполеоном после торжественного въезда французского императора в Берлин; но в те времена все это мало интересовало меня и, сознаюсь, что в моей памяти не сохранилось никаких подробностей.

— Ну, я расскажу вам об этой встрече дорогой, потому что вам пора идти, господин доктор, если вы не желаете отложить вашего визита до следующего дня. Надеюсь, что вы ничего не имеете против того, чтобы я проводил вас до квартиры Миллера?

Когда они вышли на улицу, барон Рефельд продолжал начатый разговор.

— Нужно заметить, — сказал он, — что едва ли в ком-либо из нынешних выдающихся людей можно встретить такое малодушие в соединении с детским тщеславием, как у Миллера, чем объясняется шаткость его политических убеждений. Как известно, он служил некоторое время у майнцского курфюрста и в венской государственной канцелярии, после чего поселился в Берлине, в звании академика и бранденбургского историографа. Здесь, с целью поднять патриотизм нации, издал он сочинение Гаммера «Трубный глас священной войны» со своим предисловием. Но после сражения под Иеной, когда Наполеон приблизился к Берлину, на Миллера напал страх, что его привлекут к ответственности и, пожалуй, расстреляют, как Пальма, хотя, разумеется, ничего подобного не могло случиться, так как Наполеон, в виде особенной милости к известному немецкому историку, потребовал его к себе для личных объяснений и принял самым дружелюбным образом. Во время этого свидания произошел знаменитый разговор, о котором было столько толков. Миллер высказал свой взгляд на историю и развитие народов, и так понравился императору своим широким, всеобъемлющим умом, что тот назначил его членом государственного совета в Кассель и генерал-директором народного просвещения. Почтенный историк несмотря на все свое честолюбие всячески старался отклонить это почетное назначение, вероятно, предчувствуя, что ему придется плохо на таком высоком посту. Но ничто не помогло, и он должен был отправиться в Кассель, где испытал столько неприятностей, что заболел от огорчения… Однако до свидания, мы дошли до его дома… В былые времена я считал бы своим долгом сделать небольшое предостережение, но теперь Миллер больной человек…

— Говорите яснее, барон, я не понимаю вас, — сказал Герман. — Какое предостережение?

— Какое? — повторил со смехом барон Рефельд и, пожав руку Герману, свернул в соседнюю улицу.

Герман вошел в дом, где жил Миллер, и велел доложить о своем приходе. Старый камердинер провел его в кабинет историка, который приветливо встретил его и, указав на стул, просил обождать несколько минут.

Миллер был не один, за его письменным столом сидел доктор Гарниш и прописывал рецепт, давая разные наставления относительно лечения. Герман невольно сравнил между собой этих двух людей, наружность которых представляла полный контраст. Миллеру было более пятидесяти лет, небольшого роста, довольно тучный, с бледным, как бы припухшим лицом, он отличался вялостью и медленностью движений, большие глаза навыкате, лишенные выражения, блестели лихорадочным блеском, между тем как мягкие очертания полных губ придавали его лицу какое-то детски добродушное выражение. Доктору Гарнишу было под тридцать лет, он также был невысокого роста, но отличался необыкновенной живостью и представлял собой олицетворение здоровья и физической силы: румяный, с мужественными, немного резкими чертами лица, выразительным взглядом и густыми темными волосами. Он одинаково владел французским и немецким языками, имел безукоризненные манеры и при своем блестящем остроумии всегда находил подходящий ответ; знатные дамы охотно избирали его в поверенные своих сердечных тайн, что не мешало ему лечить со спокойной совестью их мужей. При этом доктор Гарниш несмотря на некоторую самоуверенность и гордое сознание своего медицинского авторитета был неизменно приветлив со всеми. Так и теперь, исполнив свою докторскую обязанность, он любезно обратился к Герману и напомнил ему, что не раз имел удовольствие встречать его у Рейхардтов.