Генрих Кениг - Карнавал короля Иеронима

Пока длилась эта церемония, значительная часть публики оставалась в соседней зале. Берканьи воспользовался удобной минутой, когда никто не обращал на него внимания, и, отозвав Мальха к дальней оконной нише, сказал с торжествующим видом:

— Мы можем поздравить друг друга с успехом, мой дорогой Мальх! Король уполномочил меня произвести тайный обыск у министра финансов. Линден подготовил почву, сообщив о своем предположении, что между Касселем и Пруссией существуют тайные отношения; при этом он добавил, что не может привести никаких определенных фактов и думает, что для разъяснения дела не мешало бы пересмотреть частную корреспонденцию Бюлова. Я слушал молча доклад посланника, но когда король взглянул на меня, то я позволил себе заметить, что неудобно производить официальный обыск, пока не будет найдено чего-либо предосудительного в бумагах министра, и предложил втайне осмотреть их. Король ничего не ответил, но сегодня утром, когда мы были наедине, передал мне написанное карандашом разрешение на тайный обыск у министра. Иероним отличается замечательным тактом в такого рода делах. Теперь все в наших руках, и мой хамелеон Вюрц уже получил надлежащие инструкции…

— Но весь вопрос в том, как и когда вы умудритесь произвести обыск! — заметил Мальх. — Бюлов вернулся из Парижа и, вероятно, по своему обыкновению почти не выходит из кабинета. Если вы решите эту трудную задачу, то я буду считать вас гениальным человеком! Ну, теперь можно будет выпустить в свет четверостишие на Бюлова, которое вы оставили тогда у меня для прочтения. Надеюсь, что вы успели напечатать его.

— Да, мы напечатали его на французском и немецком языках и в значительном количестве экземпляров! В следующую ночь, во время придворного бала, пасквиль на Бюлова будет прибит на углах всех улиц.

— Стихи настолько понравились мне, — заметил Мальх, — что несмотря на свою плохую память я выучил их наизусть!

При этом он продекламировал вполголоса:

— Да, это очень мило! — сказал с улыбкой Берканьи, пожимая руку своему приятелю, Затем оба присоединились к остальной публике, наполнявшей залу.

Но противников Бюлова постигла полная неудача с пасквилем, как это бывает иногда с родителями, которые видят гения в неудавшемся сыне, и ожидают для него большого успеха в жизни, а свет не только холодно относится к нему, но и с явным пренебрежением.

В назначенное время на углах всех улиц появились листки с упомянутым четверостишием на двух языках, но пасквиль не произвел ожидаемого впечатления. Простой народ, не слыхавший никогда предания о Мидасе и не понимая смысла стихов, равнодушно проходил мимо, между тем как более образованная публика нашла их вычурными и неостроумными. При этом многие увидели в напечатании пасквиля злобное намерение какой-нибудь партии, сознающей свое бессилие перед министром финансов.

На следующее утро Берканьи, с грустным видом человека, исполняющего по необходимости долг службы, подал королю как бы сорванный со стены листок со следами клея по краям. Но Иероним, утомленный ежедневными торжествами, пасмурно принял его; он был в дурном расположении духа и, видимо, озабочен известиями из Пруссии; к этому присоединилось, быть может, какое-нибудь усложнение в его сердечных делах. Он не только не рассмеялся, прочитав стихи, но назвал их нелепыми и велел исследовать дело и под влиянием свойственного ему добродушия заметил, что вполне признает заслуги Бюлова как министра.

Берканьи, из боязни, что король отменит отданный им приказ — произвести тайный обыск у Бюлова, заметил вкрадчивым голосом:

— Теперь мне необходимо поспешить с тайным обыском у Бюлова! Не подлежит сомнению, что французский посланник пошлет донесение в Париж по поводу этих злополучных стихов, и было бы не лишним заручиться какими-нибудь документами, чтобы умилостивить императора, так как министр финансов пользуется большим расположением его величества.

— Да, это было бы крайне желательно, но еще вопрос: подтвердится ли чем-нибудь ваше предположение? Иначе за оскорбление чести фон Бюлова нам придется дать ответ перед собравшимся рейхстагом.

— Ваше величество, — возразил генерал-директор полиции, — вы слишком милостивы к Бюлову; я могу обнаружить факты, которые докажут, что он не заслуживает такого доверия.

— Весьма возможно, — сказал Иероним, — что я отношусь к нему слишком снисходительно и придаю ему больше значения, нежели он этого заслуживает! Поэтому я не думаю отменять сделанного распоряжения, а теперь прошу вас отправиться к Бюлову и выразить от моего имени, насколько я возмущен этим глупым пасквилем.

Берканьи был озадачен приказанием короля, которое считал унизительным для своего достоинства, и не знал, как отделаться от него. В это время доложили о прибытии министра юстиции Симеона. Он также явился к королю с оттиском стихов в руках и, высказав свое негодование по поводу оскорбления, нанесенного заслуженному министру, настаивал на том, чтобы Бюлов получил блистательное удовлетворение.

Генерал-директор полиции поспешил воспользоваться этим заявлением, чтобы избавиться от неприятного поручения.

— Ваше величество, — сказал он, обращаясь к королю, — вы только что изволили сделать относительно этого распоряжение, но прошу позволения высказать мое мнение. Не признаете ли вы более удобным поручить объяснение с Бюловом министру юстиции господину Симеону? Должность начальника полиции налагает на меня обязанность преследовать преступление, а не входить в какие-либо объяснения, потому что меня легко могут обвинить в пристрастии.

— Вы совершенно правы, Берканьи! — заметил король. — Поэтому прошу вас, мой милый Симеон, отправиться к Бюлову и передать ему, насколько я возмущен глупостью его озлобленных противников; вы изложите дело в том виде, как найдете нужным. Если он считает себя оскорбленным, то скажите ему от моего имени, что будут приняты все меры, чтобы отыскать виновных, и я не допущу, чтобы он отказался от должности министра финансов, потому что более чем когда-либо нуждаюсь в его услугах.

Таким образом Берканьи пришлось выслушать много неприятных намеков, которые непосредственно относились к нему, хотя он знал, что они были сделаны без намерения задеть его. Мнение короля относительно стихов заставило его прозреть; теперь он сам понял всю их нелепость; и у него появилось опасение, чтобы не заподозрили его в авторстве. Поэтому он воспользовался уходом Симеона, чтобы отвлечь короля от занимавших его мыслей, и заговорил о таинственной даме, выдававшей себя за шведскую графиню.