Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена

Но мне вдобавок сильно повезло. Будь она обычной индейской девчонкой, читать бы вам: «Флэши, род. 1822, ум. 1849, мир его праху», и даже строки в «Газетт» не напечатали бы. Спасители не стали бы ее и слушать, сочтя меня еще одним белым охотником за скальпами и очередным экземпляром для своих зверских опытов. Но так как моя индианка была не абы кто, а Сонсе-аррей (Утренняя Звезда), Разгоняющая Облака Женщина, четвертая и любимейшая дочь Мангас Колорадо (Красные Рукава), великого вождя мимбреньо, повелителя Хилы и грозы прерий от Льяно-Эстакадо до Вырытого Богом Большого каньона, славная также тем, что никогда в жизни не работала и не было с начала времен ни одной другой женщины, имевшей более полную коллекцию бус и брелоков, то даже воины бронко [1044]с налитыми кровью глазами сочли за лучшее не гладить ее против шерсти.

Так что они ограничились тем, что раздели мое бесчувственное тело и подвесили его вверх тормашками на тополе, рядом с дюжиной прочих охотников за скальпами, имевшими несчастье остаться в живых после нападения. Затем индейцы, следуя традиции, разложили под нашими головами костры, но по настоянию Сонсе-аррей повременили разжигать мой до поры, пока она не изложит свою просьбу перед вождем. Пока же апачи коротали время, сдирая неспешно кожу с моих бедных товарищей – занятие, к которому моя красавица, наряду с остальными скво, радостно присоединилась. Благодарение Богу, я пребывал в полном бесчувствии.

Придя в себя, я почувствовал, что ослеп, в ушах стоял гул, а все тело ныло. Будто этого мало, рядом кто-то непрерывно молил по-испански о пощаде и выл от ужаса. Тогда я не знал, но это был подвешенный на соседнем дереве Иларио, заживо поджаривавшийся на огне. Крики постепенно ослабели до повизгиваний, заглушаемых отдаленным хором криков, стонов и сумасшедшего хохота. Люди, располагавшиеся ближе ко мне, говорили на смеси испанского с каким-то незнакомым языком.

Я пытался открыть глаза и встать, но нигде не мог нащупать землю – вот на что похоже, когда, очнувшись, ты обнаруживаешь себя подвешенным на дереве головой вниз. Мне казалось, что я плыву, при этом ноги у меня оторваны напрочь. Потом глаза мои открылись, вместе с запахом дыма и крови, и я увидел человеческие фигуры, только почему-то перевернутые. Тут до меня дошло, где я, и жуткое воспоминание о тех трупах на асиенде промелькнуло в моем мозгу. Я попытался закричать, но не смог.

– Por que no? [1045]– были первые слова, которые мне удалось разобрать.

Произнесены они были таким густым и хриплым басом, что с трудом верилось в его принадлежность человеческому существу. (Кстати сказать, дальнейшее знакомство с его обладателем только укрепило меня в этих сомнениях.) Отвечал женский голос, высокий и сердитый, по большей части по-испански. Чьи-то мужские голоса вклинивались в реплики женщины, и, стараясь оборвать их, она время от времени переходила на неизвестный язык, видимо, апачский.

– Потому что он был добр ко мне! Тогда как другие, вроде этого паршивого пса, – тут раздался звук пощечины и взрыв хохота – это она ударила несчастного Иларио, – хотели изнасиловать и убить меня, он сражался за меня, убил одного из них и был добр ко мне! Оглохли вы все, что ли? Он не злой, как остальные!

– Но у него белые глаза! – кричит какая-то сволочь. – С какой стати нам щадить его?

– Потому что я так сказала! Потому что он спасал мне жизнь, пока вы, трусы, дрыхли, прятались или… или испражнялись в кустах! Я говорю, что его не убьют! Я прошу отца подарить ему жизнь! И глаза у него не белые, они черные!

– Но он пинда-ликойе , враг! Он американо , охотник за скальпами, убийца детей! Посмотри на тела наших людей, замученных этими зверями…

– Он не делал этого! Если бы делал, то разве стал бы помогать мне?

– Хух! – раздалось понимающее хмыканье. – Тебе любой мужчина поможет! И злой и добрый – тебе подвластно искусство добиваться помощи.

– Лжец! Свинья! Ублюдок! Мерзкая куча бизоньего помета…

– Баста! – снова вмешался бас. – Если его не убить, то что с ним тогда сделать? Обратить в рабство?

Это, похоже, поставило ее в тупик. Она заколебалась, послышались скептические смешки, окончательно взбесившие девушку. Она разразилась страстной речью, заявляя, что как дочь вождя будет делать все, что ей вздумается. Заявление было встречено собранием с иронией, раздирайтесь, мол, мисс, как вам заблагорассудится, а лидер оппозиционной фракции высказал предложение, что если ей угодно выйти замуж за белоглазого подонка, то… Как понимаете, я передаю вам эту дискуссию настолько, насколько мог расслышать и разобрать слова.

– А если и угодно, что тогда? – вопит мадам. – Он храбрее и красивее любого из вас! Вы же воняете! Черный Нож воняет! Эль-Чико воняет! Раззява воняет! А ты, Васко, воняешь хуже всех!

– Значит, мы все воняем, за исключением этого типа? И отец твой тоже воняет? – бас, похоже, приблизился, затуманенным взором я мог разглядеть две массивные ножищи под кожаным килтом, обутые в мокасины. – Он большой, даже для американо . Большой, как «полосатая стрела» [1046].

– Не такой большой, как ты, папа, – говорит она, сама любезность. – И не такой сильный. Но он крупнее, сильнее, отважнее, быстрее и красивее, чем Васко. Впрочем, по сравнению с ним даже задница шахтера прекрасной покажется!

Я, надо полагать, лишился чувств, поскольку это все, что осталось у меня в памяти. Затем, пребывая в полубессознательном состоянии, я смутно слышал каких-то женщин, ощущал руки, втирающие в меня что-то – какой-то жир или масло, как показалось мне. Мне дали выпить чего-то, и боль в голове отступила. Потом помню, как лежу в викупе, а какая-то грязная старуха пихает мне в рот месиво из мяса и кукурузы. А вот меня тащат на носилках, сквозь ветви деревьев мелькает небо. Но ярче всего отложились у меня дьявольские кошмары. Вот я свисаю над костром, а следующую минуту уже лечу головой вниз в ледяную бездну колодца в Йотунберге, а в ушах раздается смех Руди Штарнберга. Сквозь воду ко мне подступают лица женщин: Элспет – в обрамлении золотистых волос, милое и улыбающееся; Лолы – с сонными глазами и приоткрытыми в насмешке губами; Клеонии – бледное и прекрасное. Оно приближается, тихо напевая «Oh-ho-ho, avec mes sabots!» [1047], и вдруг это уже Сьюзи, которая торомошит, ласкает и милует меня, что было бы очень даже приятно, не виси мы вниз головами в окружении спорящих по-испански парней. Среди них Арнольд, который твердит, что всем охотникам за скальпами в Рагби превосходно известно, что герундий является прилагательным в форме страдательного залога . Черити Спринг орет, что, дескать, есть один, который об этом не знает, и этот неблагодарный сукин сын подвешен вместе со своей жирной шлюхой за пятки, и самое время ему умереть. Арнольд в ответ трясет головой и голос его разносится далеко-далеко: «Боюсь, капитан, нам не удалось…». Пухлое, радостное лицо Сьюзи начинает отдаляться, кожа темнеет, сияющие зеленые глаза становятся совсем другими, темными и блестящими, они глядят на меня из-под раскосых век, в которых есть что-то восточное. Глаза прекрасные, похожие на два жидких бриллианта, они смотрят внимательно, впитывая все, что видят. «Кто бы ты ни была, – думаю я, – тебе нет необходимости говорить…»