Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена

… Надо мной, глядя сверху вниз, стояла скуластая девушка-индианка. Я лежал в викупе, накрытый одеялом, и пережитый в сновидениях кошмар обратился вдруг в реальность с ударом ноги, обрушившимся под ребра. Нога принадлежала одному из самых уродливых дьяволов, что мне доводилось видеть: молодой апач в кожаной повязке и леггинах, на плечи накинута грязная куртка, сальные волосы перехвачены на лбу лентой, обрамляющей лицо, какие увидишь только в комнате страха. Даже для апача он был уродом: злые угольки глаз, крючковатый нос, узкая жестокая щель рта, не смягчившаяся, даже когда он рассмеялся, широко разинув рот и обнажив кривые зубы.

– Поднимайся, перро ! Пес! Гринго! Пинда-ликойе!

Если бы вы сказали мне тогда, что этот монстр станет в один прекрасный день самым ужасным индейцем всех времен и народов, кошмаром половины континента, я бы вам поверил; а вот если бы сказали, что он сделается однажды лучшим моим другом среди индейцев – ни за что не поверил бы. Но в обоих случаях вы были бы правы, причем до сих пор – сейчас он уже дряхлый старик, и когда мы встречались в прошлом году, мне пришлось придерживать его при ходьбе, но по сей день в долине Дель-Норте матери пугают его именем детей, а что до дружбы, то, как говорится, подлец подлеца… К тому же мы ныне уже единственные такие, оставшиеся от тех времен. Но при первой нашей встрече он едва не отбил мне все на свете, и я был чертовски рад, когда девушка успела закричать прежде, чем апач нанес следующий удар.

– Прекрати, Раззява! Не тронь его!

– С какой стати? Мне нравится! – снова гоготнул красавчик, распахнув пасть; но сдался и отошел, что было хорошо вдвойне, так как вонял он, как козел на церковных хорах.

Я все же счел за лучшее подчиниться и стал подниматься. Несмотря на слабость и головокружение я отдавал себе отчет, что единственная моя надежда выжить в этой ужасной заварухе покоится на девушке, которую я спас… Должно быть, это она говорила, когда я беспомощно висел на дереве, а теперь заступилась за меня снова, причем властно. Девчонка явно заслуживает любых проявлений благодарности, какие я смогу ей выказать. Поэтому я с трудом поднялся, охая от боли и не выпуская из одеревеневших рук одеяла, прикрывавшего срам, и принялся лепетать подобострастно: «Мучас, мучас грасиас, сеньорита». Раззява заворчал, как злобный пес, но она кивнула и молча разглядывала меня несколько минут. Шикарные глаза выражали любопытство и задумчивость, словно я был неким товаром в витрине магазина, и ей предстояло решить, покупать его или нет. Я стоял, пошатываясь и обливаясь потом, стараясь сохранить дружелюбный вид, и в свою очередь рассматривал ее.

При свете дня девчонку вовсе нельзя было счесть непривлекательной. Округлая мордашка, отмытая и умащенная, выглядела свежей, как яблочко, полные губки манили к себе. Фигуру можно было охарактеризовать скорее как плотную, чем как худощавую – мускулистая этакая крошка, по-девичьи пухленькая, ибо ей вряд ли было больше шестнадцати. По апачским стандартам одета она была как королева: тонкой выделки замшевое платье с бисером, обшитое ниже колен бахромой, над изготовлением которой дюжине скво пришлось корпеть, наверное, целую неделю; украшенные геометрическим орнаментом мокасины, на лбу кружевной шарфик, а серебра и безделушек на ней висело столько, что хоть лавку открывай. Внешность была типично индейская, но сквозило в ней нечто такое холодное, почти презрительное, что не вязалось с плотной маленькой фигуркой и варварской роскошью. Этот безразлично-высокомерный взгляд подходил скорее богатой асиенде, нежели викупу. Знай я, что мать ее была чистокровной испанской идальгой с именем в три фута длиной, все вопросы отпали бы сами собой.

Она вдруг нахмурилась.

– Какие страшные волосы у тебя на лице. Ты их срежешь?

С перепугу я залепетал, что, мол, конечно, мэм, как прикажете, а Раззява сплюнул и буркнул, что, на его вкус, он срезал бы побольше, чем баки. После чего перешел к леденящим душу анатомическим подробностям, но девушка цыкнула на него, потом снова пристально оглядела меня своими раскосыми глазами и спрашивает преспокойно так:

– Я тебе нравлюсь, пинда-ликойе?

У меня тогда и в мыслях не было, ради чего проводится такая тщательная инспекция, зато я отчетливо понимал, что между мной и мучительной смертью стоит только добрая воля этой юной дамы. Проигнорировав хмыкнувшего при этом вопросе Раззяву, я рассыпался в комплиментах, развеивая всякие сомнения, и она хлопнула в ладоши.

– Bueno! [1048] – воскликнула она и засмеялась, с торжеством глянув через плечо на Раззяву и сопроводив это жестом и апачским словечком, вряд ли, как мне кажется, подходившим для леди. Одарив меня на прощание страстным взглядом, она упорхнула, а Раззява, громко пукнув в качестве комментария, ткнул большим пальцем, указывая на мою одежду, сваленную в углу. Он недружелюбно наблюдал, как я надеваю штаны, рубашку и натягиваю сапоги. Все тело ныло, но головокружение прошло, и я рискнул спросить у него, кто эта девушка.

Он нехотя процедил:

– Сонсе-аррей. Дочь Красных Рукавов.

– А это кто такой?

Черные глаза впились в меня с недоумением и недоверием.

– Странный ты какой-то, пинда-ликойе. Ты не знаешь Мангас Колорадо? Ба! Ты врешь!

– Никогда не слышал о нем. А чего хочет от меня его дочь?

– Это ты ее спрашивай, – и он снова хохотнул, раззявив рот. – Хух! Надо было тебе уронить свое одеяло, белоглазый! Пошли!

Апач вывел меня из викупа.

В слепящих лучах солнца нас поджидала пестрая толпа из детей и женщин, поднявших при виде меня злобный вой. Они потрясали палками и плевались, но Раззява вытащил из-за пояса пращу и несколькими взмахами расчистил дорогу. Я последовал за ним мимо сборища викупов и пустыря в направлении нескольких полуразрушенных зданий и руин большого треугольного форта, перед которым собралась еще другая толпа. Как далеко находились мы от долины бойни, сказать не могу – местность тут была совсем иная, с разбросанными по песчаной равнине невысокими холмами и одинокой горой, господствующей над ландшафтом. Все выглядело так, как будто здесь размещается постоянный лагерь. [1049]

Перед фортом большим полукругом расположились сотни две апачей, и если вы скажете, что вам тоже случалось видеть в Азии или Африке преотвратных страхолюдин, забудьте – эти были хуже, слово даю. Мне доводилось встречать охотников за головами с реки Флай, которые уж точно не оскары уайлды по наружности, а еще узбеков и зулусов-удлоко, среди которых многие способны составить конкуренцию Ирвингу [1050]. Но у всех у них только облик страшен. А если хотите понять, что значит внутреннее уродство, идущее из глубины души и окутывающее чужака волной яда и злобы, то отправляйтесь со мной на собрание апачей из Хила. Впрочем, нет, лучше не стоит. Когда увидите эти змеиные глаза, горящие на искаженных яростью звериных физиономиях, вы познаете, что такое настоящая ненависть, и никогда не спросите вновь, почему остальные индейцы называют их попросту «враги».