Борис Давыдов - Московит-2

– Предводителю нашему ясновельможному, Зиновию-Богдану Хмельницкому! – не утерпев, закричал Выговский. И снова воздух содрогнулся от громового: «Слава гетману!!!»

Хмельницкий досадливо поморщился, замахал руками:

– Нет-нет, не мне! А храброму и геройскому казаку Нечипору Нетудыхатке, который выполнил тайное поручение мое, зная, что идет на лютые муки. Слушайте же, браты-товарищи! До поры должен я был держать сие в тайне, но теперь могу открыть правду!

Казаки затаили дыхание, боясь пропустить хоть слово.

– Сей достойный муж вызвался задурить панам головы, будто бы случайно попавшись к ним в руки. По приказу моему Нетудыхатка сказал региментариям, что ждем мы на помощь татар, да не считаные тысячи, кои и пришли, а целых сорок тысяч! А следом за теми сорока тысячами будто бы сам хан поспешает да ведет с собой всю свою орду! Ясное дело, ляхи переполошились, стали страшными пытками его терзать, выгадывая, правду ли он сказал, не соврал ли. А Нетудыхатка вынес все как герой, от слов своих не отрекшись. На дыбу его подвесили, руки вывернув, каленым железом жгли… А он стоял на своем, как святой великомученик. Так и отдал Богу душу… – Богдан, всхлипнув, закрыл лицо рукой.

Общий тяжелый стон прокатился над равниной.

– Вот потому-то и полезли следующим утром ляхи на замок, попавшись в ловушку! Торопились побить нас, пока не подошли татары! А мы их – со всех сторон картечью с гармат, почти в упор… Сами видели, браты-товарищи, что творилось! Тем и была обеспечена великая победа наша. Страшными терзаниями, лютой смертью казака Нечипора Нетудыхатки она куплена! Спи спокойно, герой, мученик… Отчизна наша тебя не забудет! – и гетман, прервав речь свою, снова уткнулся лицом в ладони. Плечи его затряслись.

Многие казаки, даже самые матерые и опытные, повидавшие всякого, тоже не удержались, начали утирать слезы.

– А зараз, браты-товарищи, за работу! – распорядился Хмельницкий, когда успокоился. – Героям павшим – вечная слава, а живым – жить надобно да дела свои делать. Велю погибших земле предать, оружие и прочие трофеи собрать с поля и раздать по полкам да куреням. После чего отслужим благодарственный молебен и попируем! Да еще как попируем! Ох, есть за что! – И он широко, счастливо улыбнулся. – Ну а потом, отдохнув да отоспавшись, будем делить панское добро из лагеря!

– Слава гетману!!! – снова прогремел общий крик. Хмельницкий еще раз поклонился на все стороны и пошел в шатер.

Выговский, нагнав его, шепнул:

– На бога, пусть пан гетман соизволит объяснить! Для чего…

– Наврал про Нетудыхатку? – оборвал его Богдан, также понизив голос. – А сам подумай! С кого казакам пример брать, с жалкого пьяницы и хвастуна или с бесстрашного героя? Знаю, ложь – смертный грех… Так ведь для святого дела!

Князь старался держать себя в руках, но было видно, что внутри у него все клокочет.

– Да, все случилось именно так, как предупреждал пан Анджей! Не просто поражение – разгром! Полный разгром, страшный и позорный. Тупицы-региментарии бежали, бросив лагерь и войско, за ними последовало прочее пышное панство. – Лицо Иеремии брезгливо скривилось, словно он учуял дурной запах. – А после уже повалили мелкопоместные шляхтичи и жолнеры! Неслись, словно зайцы, удирающие от волков, побросали все имущество, лишь чудом не растеряли шаровары и сапоги. За двое неполных суток покрыли расстояние от Пилявиц до Львова… В городе началась паника. О, Матка Бозка! Какой позор, какой срам! – Вишневецкий застонал, схватившись за голову. – Да, я знал, что так и будет, был к этому готов, и все же… Как это тяжело! Невыносимо тяжело! Бедная отчизна…

В его голосе звучало искреннее, непритворное страдание.

– Кутузову тоже было невыносимо тяжело оставлять Москву, княже! – вежливо, но твердо отозвался я. – Тем не менее войну он выиграл.

– Только такие мысли и утешают… Как самочувствие супруги пана? – внезапно, без всякого перехода спросил Иеремия.

– Благодарю ясновельможного, с ней все в порядке.

– Забыл спросить, у пана есть дети? То есть были в его мире?

– Нет, княже, не было.

– Стало быть, пану впервые предстоят счастливые хлопоты отцовства… – Лицо князя озарилось какой-то светлой, доброй улыбкой. – Могу сказать одно: это нелегко, но как же прекрасно! Видеть, как на свет появилось существо, продолжающее твой род, как оно растет и крепнет, улыбается тебе и протягивает ручки… Як бога кохам, этого же не купишь ни за какие сокровища! Ох, что-то я становлюсь излишне сентиментальным. Видимо, возраст действует…

«Еще бы! Целых тридцать пять лет!» – мысленно усмехнулся я.

– Я слышал, что и дочь моего лубенского управителя… э-э-э… – замялся Иеремия.

– Да, пани Пшекшивильская-Подопригорская тоже ждет ребенка, – кивнул я.

– Как по уговору! – рассмеялся князь и тут же посерьезнел. – Полагаю, теперь дам стоило бы перевести в более просторное и пристойное помещение?

– Благодарю за заботу, но пока это излишне, – заторопился я. – Хоть дом и не слишком велик, но у них есть все необходимое, прислуга. А главное, соблюдается режим секретности! В ином же месте, да при неизбежных визитах других дам, при общении с широким кругом людей… – я пожал пле– чами.

– Понимаю, понимаю… Что же, на усмотрение пана Анджея! А мой управитель, – тут Иеремия сочувственно и озорно улыбнулся, – уж как-нибудь сладит с собственной супругой.

«Бедный пан Адам!» – мысленно воскликнул я.

– Вернемся, пане, к нашим делам. Итак, разгром под Пилявцами состоялся. Пан по-прежнему уверен, что Хмельницкий ограничится Львовом, не пойдет дальше в коронные земли? Ведь перед ним лежит беззащитная открытая местность! До самой Варшавы – никаких преград!

– На наше счастье, Хмельницкий – рассудительный человек, не в пример многим его полковникам, – ответил я, – и не будет захватывать больше, чем сможет удержать. Кроме того, он вполне резонно опасается реакции других государей. Пока у него на руках важный козырь: он изображает эту войну как естественное и справедливое, хоть и кровавое, восстание угнетенных людей. Хмельницкий хочет представить и себя, и казаков, и примкнувших поселян как исполнителей воли покойного короля Владислава, а своих противников – как узурпаторов и ненасытных притеснителей…

– Ах, этот покойный круль! – досадливо воскликнул Вишневецкий. – Пусть Бог простит ему грехи. Но сколько же вреда он причинил отечеству нашему своей излишней мягкостью!

– Проше ясновельможного, ничуть не больше, чем многие магнаты – своей излишней жесткостью и упрямством, – покачал я головой. Князь недовольно нахмурился, но промолчал. Возразить-то было нечего! – Но Хмельницкий прекрасно понимает, что, как только он перейдет границу допустимого, например отправится в поход на Варшаву, эта благостная картина разлетится вдребезги! – продолжал я. – Все тогда будут видеть в нем не борца за свои права, а мятежника, возмутителя спокойствия, человека, желающего разрушить собственное государство. И более чем вероятно, что другие монархи, опасаясь дурного примера для своих подданных, не только не окажут ему никакой помощи, но, напротив, встанут на сторону Речи Посполитой.