Борис Давыдов - Московит-2

– Сведи эту жинку к знахаркам, что при лекарях состоят. Пусть вымоют ее, дадут одежду, накормят… ну, они знают, что делать. Я потом за ней пришлю, как будет надобность. Беречь ее и обращаться вежливо, понял? И другим то же самое передай. Не обижать, под страхом гнева моего и тяжкой кары!

«Любый мой, коханый, свет очей моих! Пишу тебе, горькими слезами обливаясь, и не ведаю, дойдет ли эта весточка до тебя, не перехватят ли ее злобные псы в человечьем облике, что по приказу похитителя и тюремщика моего караулят денно и нощно…»

В нескольких местах строки расплылись, будто и впрямь на бумагу капали слезы. Они дрожали, почти налезали друг на друга, порой почерк был плохо разборчив.

«В самом деле плакала? Боялась, что застанут за письмом этим? Боже, Боже! Знать бы правду…» – Хмельницкий тяжело, возбужденно дышал, расстегнув ворот сорочки. Ему не хватало воздуха.

«Клянусь тебе памятью родителей моих, всем, что дорого мне в этом мире, ранами Создателя клянусь: Чаплинский силой увез меня из Суботова. И он, и помощники его лишь злорадно посмеялись над упреками моими, взываньями к чести шляхетской, над мольбами сжалиться и не разлучать с человеком, коего люблю всем сердцем и буду любить, пока жива. Грубо схватили, затолкали в повозку… Что я, слабая женщина, могла сделать?!»

Гетман застонал – страшно, мучительно…

– Врет, врет, бесстыжая! Притворство! – бормотал он, отчаянно пытаясь прогнать чувство, все сильнее разгоравшееся в его груди. Но перед глазами стояла коленопреклоненная Дануся, со слезами осенявшая себя крестным знамением и клявшаяся, что Елена любила его одного, не уступала Чаплинскому… А в памяти всплывали самые жаркие минуты их страсти в Суботове, когда она отдавалась ему с необузданностью язычницы, позабыв про все христианские заповеди о грехе…

«…Знай, коханый мой Богдане, что только ты один в исстрадавшемся сердце моем! Каждый час, каждую минуту вспоминаю добрые слова твои, крепкие твои объятия, пылкие ласки и горячий шепот… Прости, Богородица! Хоть и не венчаны мы с тобой были, а для меня то – высшее счастье. Боже, Боже, увидеть бы тебя еще хоть на мгновение! Воскликнуть бы: «люблю тебя, одного тебя!», припасть к груди твоей могучей… А порой одолевают черные мысли, и страх поселяется в сердце. Вдруг ты поверил наговорам да сплетням? Ведь сколько завистников отравляли счастье наше в Суботове! Сколько злых языков, чтобы им отсохнуть, трепали и твое имя, и мое! Чужая радость таким – лютая беда. Богдане, ненаглядный мой, ты же не поверишь злым наветам на твою Елену? Не послушаешь черных воронов? Если усомнишься во мне, если хоть на миг подумаешь, что я сама, добровольно, уехала со змеем этим коварным Чаплинским, выродком и позором шляхетского сословия, я умру от отчаяния!»

– Господи, подай знак, можно ли ей верить! Неужто лжет?! – взмолился Хмельницкий, схватившись за голову. – Нет! Не может быть того! Ведь не каменное у нее сердце! Ведь любила же меня, всей душой любила, когда никто даже помыслить не мог, сколь высоко я вознесусь! Елена… Коханая моя… – и он припал губами к бумаге, страстно целуя ее. Потом снова жадно вчитался в неровные строки:

«Нет мне жизни без тебя, сокол мой ясный, герой мой бесстрашный! Найди меня, выручи из беды, вызволи из заточения! Самым святым, что есть у тебя, заклинаю. Несчастная и вечно любящая тебя Елена».

– Найду и вызволю, голубка моя! Ты верь и жди! Недолго уж осталось… – по обветренным щекам гетмана покатились слезы.

Он не сразу услышал, что за пологом палатки разгорелся жаркий спор. Кто-то сначала просил, потом требовал пропустить, а казаки твердили: «На Бога, не можно, пан гетман велел никого не впускать без дозволения!» Лишь когда разговор зашел на повышенных тонах и проситель начал угрожать, что ворвется в гетманскую палатку силой, а в ответ послышалось: «Попробуй только – ударю, вот крест святой!», Богдан встрепенулся, поспешно утер слезы с лица.

– Что за гвалт?! – строго спросил он, выглянув наружу.

Спорщики тотчас умолкли, обернулись к нему.

– Проше пана гетмана, я с наиважнейшей вестью, а меня не пускают… – начал жаловаться генеральный писарь Выговский, показывая какой-то свиток с большой красной печатью.

– Так ведь по приказу… – перебил кто-то из казаков.

– Хватит! – резко оборвал Богдан, сердясь не столько на них, сколько на себя. Хорош полководец и вождь, раскис над бабьим письмом, слезы пустил! И где – на войне! Словно такая же баба, прости господи… – Не хватало еще, чтобы вы меж собой грызлись! Входи, Иване, – он сделал пригласительный жест рукой, обращаясь к генеральному писарю. – Видать, дело и впрямь наиважнейшее, раз ты решился нарушить волю мою…

– Прости, пане гетмане. – Выговский поспешно склонил голову. – Святая правда, дело не терпит отлагательств! Вот, только что из Белой Церкви привезли, гонец мчал без отдыха, торопясь доставить твоей милости. – Он поднес свиток ближе к Хмельницкому, и тот чуть не ахнул, разглядев на воске оттиск печати великого государя всея Руси. – Ты сам мне прежде много раз приказывал, чтобы тотчас же, минуты лишней не тратя…

– Входи! – повторил гетман, чувствуя, как пересохло во рту и возбужденная дрожь прошла по всему телу.

«Наконец-то дождались ответа! Что там в письме?»

Много раз обманывал смерть бесстрашный и жестокий Максим Кривонос, но всему рано или поздно приходит конец. Наверное, тот, кто выше людей, решил: достаточно погулял казак по свету, проливая чужую кровь, пора и честь знать.

Полковник успел увидеть, как в пролом ворот Высокого замка хлынула лавина его казаков, как закипел горячий рукопашный бой на верху стены, у подножия которой лежали груды мертвых и раненых… А потом ощутил удар в грудь, показавшийся в первый миг совсем слабым, почти незаметным. И еще удивился, подумав: «Чего ж я падаю, и Черт – тоже?!» Вслед за тем дикая, обжигающая боль затопила сознание, и солнечный осенний день померк, задернувшись мутной пеленой.

Прицельный выстрел из маленькой пушки на вертлюге [55] Поворотная установка. , произведенный со сторожевой площадки одной из башен замка, «накрыл» картечью всадника вместе с его гнедым конем. Верный Черт, которому досталась большая часть заряда, рухнул мгновенно с раздробленной головой, не успев даже заржать. Кривонос же был поражен тремя свинцовыми пулями, одна из которых застряла глубоко в груди у самого сердца.

Выговский, закончив чтение, аккуратно свернул бумагу, придав ей вид прежнего свитка.

– Долго ждали… – разочарованным и злым голосом произнес гетман. – И вот дождались, наконец, высокой чести! Сам государь московский соизволил похвалить нас. А толку с тех похвал?!