Анатолий Ковалев - Отверженная невеста

— Тебя об этом спрашивали, дурища?! — прошипел Глеб.

— Ах, что это! Как вы грубы! — с ужасом пролепетала Каталина.

Глеб резко поднялся из-за стола, бросил салфетку, буркнул: «Я сыт!» и вышел из столовой.

— Господь милосердный! — перекрестилась Евлампия. — Вылитый папенька! И глазищами сверкнул точно так же!

Граф даже бровью не двинул, когда разыгралась эта сцена, и спокойно продолжал есть.

— Папа , а долго у нас будет гостить этот мальчик? — на минутку задумавшись, поинтересовалась дочь.

— Довольно долго, Кати, довольно-таки долго, — строго ответил Обольянинов. — Советую не делать ему замечаний, а подружиться с ним.

— Да как же с ним дружить, когда он так невыносимо груб! — возмутилась Каталина. Забывшись, она всплеснула руками и подбоченилась, как неаполитанская прачка, готовящаяся вступить в драку с товаркой и попортить той прическу.

— Руки, Кати! — вскричал граф, ударив ладонью по столу так, что зазвенела посуда. — Сколько можно?! Опять за старое?! Чему тебя учили в пансионе?

В пансионе темпераментную маленькую итальянку часами заставляли сидеть на собственных ладонях и в такой позе вести светский разговор. Пальцы затекали, и после пытки она подолгу не ощущала их и не могла ими шевелить. Подруги безжалостно издевались над ней, кривляясь, передразнивали простонародные жесты Каталины, выдумывали о девочке невероятные обидные истории. Наконец, одна из них зашла слишком далеко. «Так, наверное, машут руками девки в генуэзском порту, когда не могут поделить между собой пьяного матроса!» — заявила дочка знаменитого парижского кондитера. Маленькая богатая буржуазка мстила маленькой графине, титулу которой отчаянно завидовала, намекая на невысокое происхождение ее матери. Каталина тогда промолчала, онемев от гнева, но вскоре отомстила обидчице дерзко, убийственно и хладнокровно.

Накануне именин начальницы пансиона кондитер лично привез огромную коробку самых дорогих конфет, чтобы дочка утром преподнесла ее с соответствующими поздравлениями и стихами. Коробка всю ночь простояла в дортуаре, заботливо накрытая салфеткой. А утром, когда польщенная вниманием и изысканным подарком, именинница развязала ленточку и открыла крышку, чтобы полакомиться, длинные гулкие коридоры пансиона огласились ее диким воплем. В коробке обнаружилась огромная дохлая крыса, уже наполовину съеденная червями, которые так и кишели на розовой шелковой бумаге, устилавшей дно. Достойная дама немедленно упала в обморок, а едва очнувшись на руках своих подчиненных, потеряла сознание снова. Скандал вышел грандиозный. Дочь кондитера насилу удержалась в пансионе, благодаря огромному благотворительному взносу, сделанному перепуганным отцом, но благосклонность начальницы утратила навсегда. Сам кондитер пострадал еще более жестоко. Слух о крысе моментально облетел весь Париж, клиентура его магазинов сократилась втрое, покупатели беззастенчиво требовали открыть в их присутствии коробку, прежде чем они за нее заплатят… Кредиторы и поставщики, раньше любезно ожидавшие денег месяцами, разом предъявили счета и векселя… Перед содрогающимся кондитером замаячил ужасающий призрак банкротства.

Отправляясь домой на каникулы, Каталина совсем упустила из виду, что и в родном доме ей тоже надлежит держать себя в узде и следить за своими руками. Упрек отца больно отозвался в ее сердце.

— Как вы все меня замучили! — воскликнула она, глотая слезы, выскочила из-за стола и убежала в свою комнату.

Оставшись наедине с Евлампией, Обольянинов благодушно признался, разрезая мясо:

— Так я и знал, что у детей пойдут раздоры с первой же минуты знакомства.

— Отчего же вы это знали, батюшка? — поинтересовалась карлица.

— Уж больно характеры у обоих ершистые.

— Ершистые не ершистые, а только с девочкой не надо бы так строго, — покачала она головой.

— Как же не быть строгим, помилуйте, — возмутился граф, — когда она руками машет, как ветряная мельница или торговка на овощном рынке! Ее в обществе нельзя будет показать без сраму.

— А вы, батюшка, об обществе-то поменьше сокрушайтесь, а о дочери побольше! — осторожно посоветовала Евлампия. — Дочка почти год дома не была, а родной отец сразу ей замечания начал делать… Обидно ей, чай, голубке, ребенок ведь еще малый… Пойду-ка я к ней, утешу, коли позволите.

— Ступайте, — не стал противиться Обольянинов. Когда карлица уже была в дверях, граф добавил: — Запомните, если вам удастся помирить детей, награжу, не пожалею никаких денег.

— Какие там деньги, батюшка, — улыбнулась она, — послал бы им Господь согласие, а не вражду!

Но согласие между Глебом и Каталиной не наступало, вопреки всем усилиям Евлампии, и отношения детей все более напоминали вражду. Когда девочка узнала, что комната, в которой прежде проходили ее уроки танцев, отдана «грубияну» под лабораторию, она бросилась к отцу со слезами.

— Если хочешь дальше брать уроки, — утешал дочку граф, гладя ее смолистые кудри, — займи большую залу. А желаешь, устроим бал в твою честь?!

— Пока он здесь, мне не будет никакой радости от балов! — Каталина вырвалась из объятий отца и взмолилась: — Папенька, выгоните его ! Выгоните, ради Бога!

В ней говорила настоящая, ничем не прикрытая ревность. Не знавшая материнской ласки девочка испытывала крайнюю нужду в родительской любви. Вторжение на ее территорию чужака причиняло Каталине острую душевную муку. Она больше не выходила ни к завтраку, ни к обеду, ни к ужину. Еду ей приносили прямо в комнату. Узнав расписание дня Глеба, она старалась гулять в саду в другое время, чтобы не общаться с ним. Но совсем избежать встреч с «грубияном», живя с ним под одной крышей, она все же не могла. При случайных столкновениях Глеб приветствовал девочку едва заметным кивком головы. Лицо его при этом оставалось неподвижным, как восковая маска, во взгляде сквозила насмешка. Каталина отворачивалась, внутренне содрогаясь.

Как-то ночью, уже перед самым отъездом в Париж, она решила пробраться в лабораторию Глеба, перебить ему все склянки с препаратами, изорвать в клочья дорогие книги, одним словом, устроить погром. Каталина порывистым движением повернула дверную ручку, уверенная в том, что в столь поздний час зала пуста. Однако, открыв дверь шире, девочка увидела в дальнем конце лаборатории тускло мерцавшую свечу и в ее свете различила силуэт человека, сидящего в кресле. Она поспешила задуть свою свечку и хотела было уже бежать к себе, когда ее остановил строгий, негромкий голос отца, прорезавший ночную тишину:

— Постой, Кати, не убегай! Пойди-ка сюда!

Она подошла к нему с высоко поднятой головой и с сильно бьющимся сердцем: