Владимир Мединский - Стена

И вот наступил день двадцать первого февраля. Успенский собор Кремля до отказа заполнился людьми. Тысяча посланцев всех чинов и званий пришли сюда. Они и были — Собор.

Но как собрались, так ясно стало, что единства ныне не будет… Дошло до объявления имен, и крики послышались со всех сторон. Громче всего кричали сперва сторонники князя Дмитрия Пожарского. Невзирая на его недавний твердый отказ, они хотели поставить на Москве своего царя:

— Пожарского!

— Пожарского на царство!

Но из другого конца собора кто-то тоже завопил во весь голос:

— Мстиславского!

И понеслось:

— Трубецого!

— Голицина! Василия! — закричали пять или шесть голосов.

— Черкасского! — сразу подхватил кто-то.

— Воротынского!!

— Трубецкого!!!..

Шум продолжался долго. Вдруг из толпы вышел, молча раздвигая возбужденные ряды, высокий пожилой казак в справе донца. Поправил на голове седой чуб, подошел к членам боярской думы и положил перед ними на стол густо исписанный лист.

Князь Пожарский улыбнулся. Он знал этого человека. Казак был героем, одним из самых отважных его ополченцев. Да и многие знали его, уважали.

— Здрав будь, атаман! Рад, что ты здесь. Какое писание принес Собору?

— О природном царе. О Михаиле Федоровиче Романове.

В душном пространстве храма стоял тяжелый гул многих голосов. Казак возвысил голос:

— О Михаиле!.. Федоровиче!.. Романове!.. О царе государе на Россию, кому нам поклониться и служить, и у кого нам жалование просить, чтоб голодной смертью не измереть!

— А пошто его? — недовольно закричал кто-то из бояр. — Есть и знатнее!

— Ему шестнадцать годов всего сравнялось! Не справится!

И снова понеслося:

— Трубецкого! Трубецкого на царство!

— Мстиславского!..

Кто-то из казаков в толпе растолковывал товарищам:

— Покойный государь Федор Иоаннович говорил, что после него, раз наследника не останется, следует звать на престол прямого его родственника — Федора Романова. Да Годунов его в монахи постриг! Но перед тем Господь даровал Федору сына Михаила. А раз так, то Михаилу государем и быть…

— С Божией Помощью справится! — закричал казак уже во всю глотку. — Ничё, что молод!

Вновь поднялся невообразимый шум и гвалт… Кто-то уже кого хватал за грудки. Бледный Пожарский хрипло пытался призвать к порядку, да его никто не слышал. Бояре с высокими — горлатными — шапками в руках, видимо, из тех, кто не так давно радовался королевичу Владиславу, в углу загудели, зашевелились — и демонстративно, распихивая всех — направились к выходу… И вдруг резкий порыв ветра распахнул окно. Вместе с морозным дыханием зимы в собор хлынул поток света. Ярче озарились лики икон, засияло золото иконостаса. Огоньки свечей задрожали, но не поникли — свечи вспыхнули только ярче…

В открывшемся голубом прямоугольнике окна возникла ослепительно белая птица. Села, громко и широко раскрыв крылья, взмахнула и, повернув голову с хищным клювом, внимательно, словно по-человечьи обвела взглядом собравшихся…

— Знак Божий! Знак Божий! — пронесся по храму ошеломленный шепот.

— Ну, тише, тише! — Пожарский сам замолк, устало потирая виски, вопросительно посмотрел на казачьего атамана.

Тот, снова поклонившись, сделал шаг назад, но все никак не отходил. Все словно чего-то ждали.

Дивная белая птица, взмахнула крыльями и будто бы растворилась, и лишь холодный февральский ветер еще сильнее задул из распахнутого оконца. Стремившиеся к выходу бояре, наконец, пробились сквозь толпу и, выходя, настежь распахнули створки дверей собора. Сквозняк из оконца заколебал и приподнял лист бумаги с казачьими подписями.

Тут из толпы протиснулся стройный юноша, тоже одетый по-казачьи и скоро подошел к атаману. Это был его щур, уже повоевавший и показавший доблесть в освобождении Москвы. Непочтительно кивнув Боярской думе, юноша распахнул белую свитку, и вынул из-за пояса запрятанный пистоль. Думские шарахнулись назад, на собор обрушилась зловещая тишина: вход в храм с оружием был строжайше запрещен.

Юноша развернул необычный заморский пистоль с авантюриновой рукояткой и клеймом MF дулом к себе и, громко стукнув, положил его поверх казацкого листа с прошением за Романова.

— Это — чтоб не улетело, — весомо проговорил он в повисшей всеобщей тишине.

— А я вот — саблю государеву прибавлю, — вновь сделал шаг вперед казачий атаман и, развернув отрез шитого золотом черного бархата, водрузил поверх обнаженную саблю. — Тогда уж точно не сдунет.

В рукояти ее, ловя солнечные лучи, пламенел огромный багровый рубин.

Пистоль и сабля легли крестом.

— Избрать Михаила едины усты! [131] Михаил Романов был на тот момент одним из ближайших родственников последнего государя из прежней царской династии. Дед Михаила приходился братом жене Ивана IV — и Михаил Федорович в дальнейшем, не усложняя, указывал, будто Грозный был его родным дедом. Большим плюсом для Михаила считалась и его молодость: конечно же, у него должны были появиться наследники, а значит, династия Романовых закрепится. — во весь голос гаркнул, обернувшись к собравшимся, атаман.

И показалось, что теперь уже все, весь собор ощутив столь давно утерянное русскими людьми единение — как один человек — разом шумно выдохнул:

— Михаила! Федоровича! Романова — на царство!!!

Когда молодой щур вышел из храма и остановился на улице, чтобы подождать атамана, кто-то положил ему руку на плечо. Парень обернулся:

— Фриц! Ты здесь? Вот радость-то!

— А как же, — в светлой короткой бородке сверкнула знакомая улыбка. Фриц говорил по-русски словно на родном. — Вот и встретились в Москве, где же еще. Выбрали Михаила-то?

— Выбрали. А ты пошто один? А где?..

Санька хотел спросить про Наташу, но осекся, испугавшись: вдруг ее нет?

— Да я ее в Троице оставил! — вновь разулыбался Фриц. — Куда ей было дальше ехать — в седле родить могла… Зато ныне у меня три парня растут!

— Как три? В смысле?

— Что значит твой «в смысле»? Трое — это значит трое, Алекс ты мой родной, тройня зараз родилась! Да ты не падай, бывает такое вундер-чудо, бывает. Догадайся, как назвал.

Санька стоял, не веря своим ушам. Вот чудо-то! Как они все в этой тоненькой девочке Наташке поместились?..

— Теперь у русского царя будут три — драй — новых зольдата — Григорий Фирсовьич, Лавр Фирсовьич и Михаил Фирсовьич Майоровы. А ты, вижу, — казаком сделался?

— Да уж, долго рассказывать… А ты, Фриц, ныне куда?

— Да туда кто больше заплатит, я же немец… Ладно, шучу. В Кремле предлагают остаться. Нам, смоленским, теперь везде почет и уважение.