Елена Первушина - Фавориты императорского двора. От Василия Голицына до Матильды Кшесинской

Вторым ударом стала смерть от туберкулезного менингита в 1865 году, в возрасте 23 лет, их старшего сына и наследника — великого князя Николая. Как писала Ольга Николаевна, ей показалось, что после смерти сына из Марии Александровны «вынули душу».

Неизв. художник. Портрет императора Александра II, императрицы Марии Александровны и цесаревича Николая Александровича. 1855 г.

После кончины цесаревича Николая Александровича в Ницце 12 апреля 1865 г.

Анна Тютчева писала о Марии Александровне: «Она всю жизнь сохранила эту молодую наружность, так что в 40 лет ее можно было принять за женщину лет тридцати. Несмотря на высокий рост и стройность, она была такая худенькая и хрупкая, что не производила на первый взгляд впечатление belle femme; но она была необычайно изящна, тем совершенно особым изяществом, какое можно найти на старых немецких картинах, в мадоннах Альбрехта Дюрера, соединяющих некоторую строгость и сухость форм со своеобразной грацией в движении и позе, благодаря чему во всем их существе чувствуется неуловимая прелесть и как бы проблеск души сквозь оболочку тела. Ни в ком никогда не наблюдала я в большей мере, чем в цесаревне, это одухотворенное и целомудренное изящество идеальной отвлеченности. Черты ее не были правильны. Прекрасны были ее чудные волосы, ее нежный цвет лица, ее большие голубые, немного навыкат, глаза, смотревшие кротко и проникновенно. Профиль ее не был красив, так как нос не отличался правильностью, а подбородок несколько отступал назад. Рот был тонкий, со сжатыми губами, свидетельствовавший о сдержанности, без малейших признаков способности к воодушевлению или порывам, а едва заметная ироническая улыбка представляла странный контраст к выражению ее глаз. Я настаиваю на всех этих подробностях потому, что я редко видала человека, лицо и наружность которого лучше выражали оттенки и контрасты его внутреннего чрезвычайно сложного „я“».

Далее она сообщает о глубокой религиозности Марии Александровны и отмечает, что душа ее «была из тех, которые принадлежат монастырю». И что «в своем окружении матери, жены, государыни она казалась как бы чужой и не освоившейся». Возможно, она заметила все нараставшую грусть Марии Александровны, но истолковала ее по-своему, сочтя причиной то, что та не была создана для дворцовой жизни, для власти и для трона.

Но, возможно, эта грусть была связана с тем, что, как пишет граф Шереметев, «сдается, что государю Александру Николаевичу было душно с нею».

Император все больше отдалялся от своей жены и уже почти открыто ухаживал сначала за ее фрейлиной Александрой Сергеевной Долгоруковой, которая, по словам Шереметева, «владела умом и сердцем государя и как никто изучила его характер».

Но Александра Сергеевна вскоре получила отставку, а Александр серьезно увлекся другой Долгоруковой — выпускницей Смольного института, дочерью гвардейского капитана князя Михаила Михайловича Долгорукова, Екатериной Михайловной.

Они начали встречаться вскоре после смерти наследника. Долгорукова тайно сопровождала императора во всех его ближних и дальних поездках по стране и за границу. Летом местом их встреч стал павильон Бельведер в Петергофе, неподалеку от которого брат Долгоруковой снимал дачу.

П. Борель. Дворец Бельведер в Луговом парке

Александра Андреевна Толстая, фрейлина Марии Александровны, пишет: «Княжна Долгорукова появлялась при дворе очень редко, только по случаю больших выходов и придворных балов, поэтому заметить что-либо было трудно. Однако я тотчас отметила зарождение нового увлечения. Поскольку государь был моим товарищем детства, я знала его наизусть, если можно так выразиться, и не придавала никакого значения проявлениям его симпатии, полагая, что все ограничится, как обычно, заурядным флиртом. Когда великий князь (а впоследствии император) бывал влюблен, он не умел этого скрывать, и его неблагоразумие свидетельствовало о его величайшей невинности. Я не приняла в расчет, что его преклонный возраст увеличивал опасность (у меня имеется на этот предмет своя теория), но больше всего я не приняла в расчет, что девица, на которую он обратил свой взор, была совсем иного пошиба, чем те, кем он увлекался прежде. Она происходила из семьи, все члены которой мало ценили такие качества, как нравственность и честь… Все видели только происходящее на глазах — прогулки с частыми, как бы случайными, встречами, переглядывание в театральной ложе и т. д. и т. п. Говорили, что княжна преследует императора, но никто пока не знал, что они видятся не только на публике, но и в других местах… Не слишком умная, она была тогда очень юной и безумно влюбленной в императора, которого обожала, как говорят, будучи еще воспитанницей Смольного. Возможно, она не полностью осознавала угрожающую ей опасность, но что сказать о низости ее брата, пожелавшего подобного положения своей сестре, позволившего ей так пасть, и, вероятно, заранее подсчитавшего личные выгоды?».

Ольга Николаевна (единственная, кто позже поддержит Александра в его намерении обвенчаться с Долгоруковой) в своих мемуарах обиняками пытается доказать, что Мария Александровна простила мужа: «Ее любовь к Саше носила отпечаток материнской любви, заботливой и покровительственной, в то время как Саша, как ребенок, относился к ней по-детски доверчиво, — пишет она. — Он каялся перед нею в своих маленьких шалостях, в своих увлечениях — и она принимала все с пониманием, без огорчения. Союз, соединявший их, был сильнее всякой чувственности. Их заботы о детях и их воспитании, вопросы государства, необходимость реформ, политика по отношению других стран поглощали их интересы. Они вместе читали все письма, которые приходили из России и из-за границы. Ее влияние на него было несомненно и благотворно. Саша отвечал всеми лучшими качествами своей натуры, всей привязанностью, на какую только был способен. Как возросла его популярность благодаря Мари! Они умели не выпячивать свою личность и быть человечными, что редко встречается у правителей».

А Анна Тютчева отмечает все нарастающее угнетенное состояние императрицы: «Многие обвиняли ее в слабости характера, а между тем она не была лишена силы воли, но весь запас этой воли был направлен внутрь, против нее самой, против всякого непосредственного импульса. Она так научилась остерегаться первого своего движения, что создала себе в конце концов как бы вторую, совершенно условную натуру. Она была осторожна до крайности, и эта осторожность делала ее слабой в жизни, которая так сложна, что всегда выходит за пределы наших расчетов и требует порыва, решительности, непосредственности, инстинкта от тех, кто хочет ею овладеть и над нею властвовать. Из этой осторожности вытекала большая нерешительность, которая делала в конце концов отношения с ней утомительными и тягостными».