Елена Первушина - Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…

И тем не менее он – в своей стихии. Вот каким запомнился он Наталье Крандиевской-Толстой, с которой случайно встретился в один из своих приездов в Москву: «Москва. 1918 год. Морозная лунная ночь. Мы с Толстым возвращаемся с литературного вечера у присяжного поверенного Кара-Мурзы.

С нами попутчики до Арбата писатели Борис Зайцев, Осоргин и Андрей Соболь. Идем посредине улицы, по коридору, протоптанному в сугробах пешеходами. Ни извозчиков, ни трамваев, ни освещения в городе нет. Если бы не луна, трудно было бы пробираться во тьме, по кривым переулкам, где ориентиром служат одни лишь костры на перекрестках, возле которых постовые проверяют у прохожих документы.

У одного из таких костров (где-то возле Лубянки) особенно многолюдно. Высокий человек в распахнутой шубе стоит у огня и, жестикулируя, декламирует стихи.

Завидя нас, он кричит:

– Пролетарии, сюда! Пожалуйте греться.

Мы узнаем Маяковского.

– А, граф! – приветствует он Толстого величественным жестом хозяина. – Прошу к пролетарскому костру, ваше сиятельство! Будьте как дома. Он продолжает декламировать. Тень на снегу от его могучей фигуры вся в движении и кажется фантастической. Фантастичны и личности из всегдашней его свиты, стоящие рядом: один в дохе, повязан по-бабьи чем-то пестрым поверх шапки, другой, приземистый, в цилиндре, сосредоточенно разглядывает костер в лорнетку.

Маяковский протягивает руку в сторону Толстого, минуту молчит, затем торжественно произносит:

Пауза.

– Вот это здорово, – говорит Толстой, слегка растерянный.

Вокруг костра оживление, смех.

– Плохо твое дело, Алексей, – с мрачноватым юмором замечает Андрей Соболь, – идем-ка от греха…

Но Толстой не уходит. Он смотрит, не отрываясь, на Маяковского, видимо, любуясь им. Он не до конца понимает убийственный для себя смысл экспромта.

Продолжая путь, мы спускаемся с Неглинной горы к Охотному ряду. Слева зубчатая древняя стена кажется мостом из XVII века в XX. Эту иллюзию усугубляет пустынная тишина города да старожилы-звезды над ним, много видевшие на этом свете.

Мы долго идем молча, поскрипывая валенками, потом Толстой говорит:

– Талантливый парень этот Маяковский. Но нелепый какой-то. Громоздкий, как лошадь в комнате.

Попутчики смеются, и никто из нас не подозревает, что, спустившись по Тверской до угла Садовой и сворачивая налево, мы пересекаем занесенную глухими сугробами будущую площадь Владимира Маяковского».

Меж тем, еще весной 1918 года – Эльза Каган уезжает за границу и выходит замуж за французского офицера Андре Триоле. Маяковский снимает комнату на Жуковской улице, в одном доме с Бриками. А Лиля наконец решается любить его.

«Только в 1918 году, проверив свое чувство к поэту, я могла с уверенностью сказать Брику о своей любви к Маяковскому. Мы все решили никогда не расставаться и пройти всю жизнь близкими друзьями, тесно связанными общими интересами, вкусами, делами», – пишет она.

В сентябре 1920 года после второго лета на даче в Пушкине Брики и Маяковский переехали в Водопьяный переулок (дом № 3, квартира № 4), на углу Мясницкой, рядом с Главным почтамтом и Вхутемасом.

Маяковский нашел работу в новой столице, куда еще в марте 1918 года, спасаясь от немецкой интервенции, переехало советское правительство, да так там и осталось. Владимир Владимирович сотрудничает с Российским телеграфным агентством (РОСТА) – делает тексты и рисунки для «Окон сатиры». Работа ему очень нравится.

«Окна РОСТА – фантастическая вещь. Это обслуживание горстью художников, вручную, стопятидесятимиллионного народища.

Это телеграфные вести, моментально переделанные в плакат, это декреты, сейчас же распубликованные частушкой.

Эстрадный характер поэзии, „заборный“ характер – это не только отсутствие бумаги, это бешеный темп революции, за которым не могла угнаться печатная техника.

Это была новая форма, введенная непосредственно жизнью. Это огромные (постепенно перешедшие на размножение трафаретом) листы, развешиваемые по вокзалам, фронтовым агитпунктам, огромным витринам пустых магазинов.

Это те плакаты, которые перед боем смотрели красноармейцы, идущие в атаку, идущие не с молитвой, а с распевом частушек», – напишет он в 1927 году статье «Только не воспоминания…».

Лиля работает с ним бок о бок, раскрашивает его эскизы.

На лето они снимают дачу под Москвой в Пушкино. Живут все еще впроголодь. Лиля рассказывает: «Избушка на курьих ножках, почти без сада, но терраса выходила на большой луг, направо – полный грибов лес. Кругом ни домов, ни людей. Было голодно. Питались одними грибами. На закуску – маринованные грибы, суп грибной, иногда пирог из ржаной муки с грибной начинкой. На второе – вареные грибы, жарить было не на чем, масло в редкость. Каждый вечер садились на лавку перед домом смотреть закат. В следующее лето в Пушкине было написано „Солнце“».

Видимо, эти строчки:

С РОСТА связан и такой забавный эпизод, о котором вспоминает Лиля: «Работали беспрерывно… Мы вдвоем с Маяковским поздно оставались в помещении РОСТА, и к телефону подходил Маяковский.

Звонок:

– Кто у вас есть?

– Никого.

– Заведующий здесь?

– Нет.

– А кто его замещает?

– Никто.

– Значит, нет никого? Совсем?

– Совсем никого.

– Здорово!

– А кто говорит?

– Ленин.

Трубка повешена. Маяковский очень долго не мог опомниться».

В 1922 году Лиля Юрьевна едет в Лондон, где уже несколько лет живет и работает ее мать. Осенью Маяковский и Осип Брик встречаются с Лилей и Эльзой в Берлине.

Маяковский участвует в открытии Выставки изобразительного искусства РСФСР в Galeria van Diernen, на которой экспонировалось десять его плакатов. Он выступает в кафе «Леон», на собрании Дома искусств встречается с Дягилевым и с Прокофьевым. Лиля вспоминает: «Немецкая марка тогда ничего не стоила, и мы с нашими деньгами неожиданно оказались богачами. Утром кофе пили у себя, а обедать и ужинать ходили в самый дорогой ресторан „Хорхер“, изысканно поесть и угостить товарищей, которые случайно оказывались в Берлине. Маяковский платил за всех, я стеснялась этого, мне казалось, что он похож на купца или мецената. Герр Хорхер и кельнер называли его „герр Маяковски“, старались всячески угодить богатому клиенту, и кельнер, не выказывая удивления, подавал ему на сладкое пять порций дыни или компота, которые дома в сытые, конечно, времена Маяковский привык есть в неограниченном количестве. В первый раз, когда мы пришли к Хорхеру и каждый заказал себе после обеда какой-нибудь десерт, Маяковский произнес: „Их фюнф порцьон мелоне и фюнф порцьон компот. Их бин эйн руссишер дихтер, бекант им руссишем ланд [79] Маяковский имеет в виду строчку Гейне «Ich bin ein deutscer Dichter, Bekannt im deutschen Land» – «Я – немецкий поэт, известный в немецкой стране» («Wenn ich an deinem Hause…»). Лиля рассказывает: «Маяковский огорчался, что не может прочесть Гейне в оригинале. Часто просил меня переводить его подстрочно». , мне меньше нельзя“». В другой раз он сделал такой заказ: «Geben Sie ein Mittagessen mir und meinem Genius!» [80] «Дайте обед мне и моему гению» – тоже цитата из Гейне и галантный комплимент Лиле. Лиля добавляет: «„Гениус“ произносил с украинским акцентом: Henius».