Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Ученых защищали только силы, способные изменить мир, управлять которыми могли только они. Оказалось, что эти силы зависят от того, насколько свободно эта непонятная и привилегированная элита – она оставалась непонятной обывателю вплоть до конца столетия, хотя бы из‐за своего относительного равнодушия к внешним проявлениям власти и богатства, – может заниматься своим делом. Всем государствам, которые в двадцатом веке мешали этой элите, пришлось пожалеть об этом. И потому все правительства финансировали естественные науки, которые – в отличие от искусства и большинства гуманитарных наук – не могли эффективно функционировать без материальной поддержки, и, насколько это возможно, не вмешивались в деятельность ученых. Но правительства интересует не Истина (за исключением диктатур и режимов религиозного фундаментализма), но инструментальная истина. В лучшем случае правительства поощряют “чистые” (т. е. бесполезные на данный момент) исследования, поскольку в один прекрасный день они могут вылиться во что‐нибудь полезное или из соображений национального престижа, для которого Нобелевские премии важнее даже олимпийских медалей и пока еще ценятся выше. На этом фундаменте и было воздвигнуто победоносное здание научных исследований и теорий, благодаря которым двадцатый век останется в истории человечества веком не только трагедии, но и прогресса человечества.

“Короткий двадцатый век” заканчивается проблемами, решения которых никто пока не знает. На ощупь пробираясь сквозь окутавший их глобальный туман, люди, которым выпало жить в конце двадцатого века, с уверенностью знали только одно: завершилась историческая эпоха. Больше они почти ничего не знали.

Так, впервые за последние двести лет мир 1990‐х годов абсолютно не имел международной системы или структуры. Сам за себя говорит тот факт, что после 1989 года, в отсутствие какого бы то ни было независимого механизма определения границ и без третьих сторон в роли беспристрастных посредников, возникли десятки новых государств. Где былое сообщество великих держав, устанавливавшее или, по крайней мере, формально утверждавшее спорные границы? Где победители Первой мировой войны, которые надзирали за перекраиванием карты Европы и мира: то проводили новую границу, то настаивали на плебисците? (И где, наконец, действенные международные конференции, так хорошо знакомые дипломатам прошлого и столь отличные от коротких саммитов, оттачивающих технику пиара и фотографии, которые пришли им на смену?)

И что вообще представляли собой “мировые державы” конца второго тысячелетия, прежние или новые? Только США могли считаться великой державой в том смысле, в каком это понималось в 1914 году. Но что это означало на практике, было не вполне ясно. Территория России уменьшилась до размеров середины семнадцатого века. Никогда еще со времен Петра Великого политический вес России не был таким незначительным. Великобритания и Франция превратились в государства регионального масштаба, хотя и обладающие ядерным оружием. Германия и Япония в экономическом отношении, безусловно, представали “великими державами”, но при этом не считали необходимым подкреплять, как раньше, свое экономическое могущество военной мощью, даже когда им предоставляли такую возможность, хотя никто не знал, что придет им в голову в туманном будущем. Каков был международный политический статус недавно возникшего Европейского союза, который собирался выработать общую политическую повестку, но оказался совершенно неспособен создать даже ее видимость, в отличие, например, от экономического курса? Было даже неясно, не прекратят ли существовать в прежнем виде большинство современных государств, независимо от их возраста и размера, к концу первой четверти двадцать первого века.

Так же как состав и роли игроков на международной арене, оставался неясным и характер глобальных опасностей. “Короткий двадцатый век” был веком мировых войн, “холодных” и обычных. Великие державы и их союзники воплощали в них все более чудовищные сценарии массового уничтожения с кульминацией в форме ядерной битвы сверхдержав, которой чудом удалось избежать. Этой опасности, очевидно, больше не существует. Каким бы ни было будущее, сам факт исчезновения или трансформации всех великих держав, за исключением одной, означает, что третья мировая война прежнего типа маловероятна.

Однако эпоха войн отнюдь не завершилась. События 1980‐х годов, а именно Англо-аргентинская война 1983 года и Ирано-иракская война 1980–1988 годов, свидетельствуют о постоянной угрозе новых конфликтов, не имеющих никакого отношения к глобальному столкновению сверхдержав. Человечество давно не знало такого числа вооруженных операций в Европе, Азии и Африке, как после 1989 года, причем далеко не все они официально считались войнами. Речь идет о вооруженных конфликтах в Либерии, Анголе, Судане, Сомали, в бывшей Югославии, в странах Кавказа и Закавказья, на вечно тлеющем Ближнем Востоке, в бывших советских республиках Средней Азии и в Афганистане. Поскольку далеко не всегда было ясно, кто с кем и почему воюет, подобные случаи национального распада и дезинтеграции зачастую не подходили под классическое определение “войны”, международной или гражданской. Тем не менее жители этих стран вряд ли считали, что живут в мирное время, особенно если совсем недавно они вели нормальный образ жизни, как это было, например, в Боснии, Таджикистане и Либерии. Кроме того, как показали события на Балканах в начале 1990‐х годов, не существует четкой границы между внутренними региональными конфликтами и легко узнаваемой войной старого типа, в которую они часто перерастают. В целом глобальная угроза войны никуда не исчезла. Она просто приняла иную форму.