Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Обстановка еще сильнее накалилась из‐за того, что сами ученые, особенно работавшие в социальных областях наук о живой природе – теории эволюции, экологии, этологии, или социального поведения животных, и т. д., зачастую использовали антропоморфные метафоры или переносили свои выводы на человеческое поведение. Социобиологи и популяризаторы их исследований утверждали, что (мужские) черты, сформировавшиеся в течение тысячелетий, когда примитивный человек был вынужден приспосабливаться к жестким условиям среды обитания (Wilson, ibid.), все еще оказывают решающее воздействие на наше социальное поведение. Это возмутило не только женщин, но и профессиональных историков. Теоретики эволюции в свете великой биологической революции теперь рассматривали естественный отбор как борьбу за выживание “эгоистичного гена” (Dawkins, 1976). Даже сторонники жесткого дарвинизма недоумевали, какое отношение генетический отбор имел к спорам о человеческом эгоизме, конкуренции и сотрудничестве. Наука снова оказалась под прицелом критиков, хотя на этот раз – и это важно – решающая атака не велась сторонниками традиционных религий, за исключением разве что крайне немногочисленных фундаменталистских групп. Духовенство смирилось с гегемонией лабораторий и искало теологического утешения в научной космологии. И действительно, теории Большого взрыва вполне могли рассматриваться человеком верующим как доказательство сотворения мира Богом. С другой стороны, западная культурная революция 1960–1970‐х годов породила серьезные неоромантические и иррациональные нападки на научную картину мира, которые могли легко превратиться из радикальных в реакционные.

Другие естественные науки, далекие от открытых конфликтов наук о жизни, оставались в стороне от подобных дебатов вплоть до 1970‐х годов. Но в 1970‐е годы стало очевидно, что научные исследования больше нельзя рассматривать в отрыве от социальных последствий практического применения высоких технологий, которые наука теперь порождала практически сразу. Благодаря генной инженерии, которая в будущем могла создать наряду с другими формами жизни и человеческий организм, возник вопрос о необходимости определенных ограничений для научных исследований. Первыми подобные мнения высказали сами ученые, в частности биологи. Ведь к этому времени некоторые элементы “технологий Франкенштейна” оказались неотделимы от чистого исследования. Технологии являлись продолжением научных исследований и даже – как это случилось с расшифровкой генома человека, иначе говоря плана по определению всех генов человеческой наследственности, – фактически служили основой исследований. Критика подрывала незыблемые ранее (а для многих и сейчас) принципы научного исследования, а именно: за вычетом некоторых незначительных уступок общественной морали [214] Особенно таких, как ограничения на эксперименты над людьми. , наука должна заниматься поиском истины, куда бы ни привел ее этот поиск. Ученые не несут ответственности за те выводы, которые военные и политики сделают из результатов их исследований. При этом, как отметил один американский ученый в 1992 году, “все крупные американские ученые, с которыми я знаком, получают прибыль от биотехнологий” (Lewontin, 1992, р. 37, р. 31–40), или, по словам другого ученого, “центральной проблемой научных исследований сегодня является проблема авторства” (ibid., р. 38). Все это делало чистоту поиска научной истины еще более сомнительной.

Таким образом, фокус сместился с проблемы поиска истины на невозможность отделить истину от условий ее поиска и последствий ее практического применения. При этом спор шел преимущественно между оптимистами и пессимистами в отношении человеческой природы. Сторонники ограничений или самоограничений в научных исследованиях исходили из того, что человечество в его современном состоянии неспособно управлять колоссальными возможностями, оказавшимися в его распоряжении, и даже неспособно верно оценить тот риск, который несут эти возможности. Ведь даже маги, желавшие полной свободы для своих изысканий, не доверяли своим ученикам. Требования безграничной свободы “применимы к научным исследованиям, а не к последствиям их практического применения, некоторые из которых должны быть ограничены” (Baltimore, 1978).

И тем не менее все эти аргументы не достигали цели. Ведь ученые прекрасно понимали, что научные исследования не бывают безгранично свободными хотя бы потому, что зависят от всегда ограниченных ресурсов. И вопрос даже не в том, будет ли кто‐нибудь указывать ученым, что им делать, а в том, кто должен вырабатывать подобные ограничения и на каком основании. Для многих ученых, чьи исследовательские центры прямо или косвенно получали средства из общественных фондов, такой контролирующей инстанцией являлось правительство. А критерии правительств при всей их искренней приверженности ценностям свободного исследования весьма далеки от критериев Планка, Резерфорда или Эйнштейна.

Приоритетами правительства по определению не могли быть приоритеты “свободного исследования”, особенно когда исследование было дорогостоящим. А с завершением глобального экономического бума, при значительном сокращении доходов, даже правительствам самых богатых стран пришлось экономить. Приоритетами правительств не были и приоритеты “прикладных исследований”, в которых было занято подавляющее большинство ученых, поскольку такие исследования проводились не с целью “увеличения объема знания” (хотя это и могло быть результатом подобных исследований), но из‐за необходимости достижения определенных практических результатов – например, поиска лекарства от рака или СПИДа. Участники подобных исследовательских проектов нередко занимались не тем, что интересно лично им, но тем, что считалось общественно полезным или экономически выгодным, или тем, для чего нашлись деньги. Хотя и не теряли надежды, что все это в итоге приведет их к фундаментальным исследованиям. В таких обстоятельствах было нелепо кричать о невыносимых ограничениях на научные исследования, ссылаясь на то, что человек от природы является существом, которому необходимо “удовлетворять любопытство, потребность в исследованиях и экспериментировании” (Льюис Томас в: Baltimore, 1978, p. 44), или что к вершинам знания необходимо стремиться только потому, что, как говорят альпинисты, “они есть”.

На самом деле наука (а под “наукой” большинство людей понимает именно точные науки) являлась слишком значительной и мощной силой, необходимой для жизни общества в целом и его “казначеев” в частности, чтобы быть предоставленной самой себе. Парадокс заключался в том, что в конечном счете вся мощь технологий двадцатого века и построенная на ней экономика все больше зависели от относительно небольшого числа людей, для которых далеко идущие последствия их деятельности являлись побочными и зачастую маловажными. Для этих людей полет человека на Луну или передача в Дюссельдорф через спутник футбольного матча из Бразилии представляли гораздо меньший интерес, чем открытие радиошума, отмеченного во время поиска феноменов, мешающих коммуникации, и подтвердившего теорию происхождения Вселенной. Но, подобно греческому математику Архимеду, они знали, что живут и работают в мире, который их не понимает и не интересуется их деятельностью. Их призывы к свободе научных исследований были подобны крику души Архимеда. “Не трогай моих чертежей!” – воззвал он к одному из римских солдат, для защиты от которых изобретал военные машины и которые убили его, не обратив на чертежи никакого внимания. Стремления ученых были понятны, но не слишком реалистичны.