Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Во второй половине двадцатого века наука оказалась более политизированной именно в странах советской сферы влияния. Неслучайно крупнейшим советским (и международным) глашатаем диссидентства стал Андрей Сахаров (1921–1989) – физик, один из создателей водородной бомбы. Советские ученые par excellence принадлежали к новому, большому, образованному и технически грамотному среднему классу. Появление этого класса можно считать крупнейшим достижением советской системы – и этот класс очень хорошо понимал всю ее слабость и ограниченность. Советский Союз больше нуждался в советских ученых, чем Запад – в западных. Только силами научных сотрудников отсталая советская экономика – между прочим, в качестве сверхдержавы – противостояла мощи США. Благодаря работе ученых Советскому Союзу удалось на какое‐то время обогнать Запад в такой высокотехничной области, как космические исследования. В результате СССР запустил первый искусственный спутник Земли (Д957), осуществил первый пилотируемый полет мужчины и женщины в космос (1961, 1963) и первый выход человека в открытый космос. Вполне естественно, что советские ученые, сконцентрированные в научно-исследовательских институтах или специальных “научных городках”, умные и сплоченные, получившие после смерти Сталина некоторую свободу, критично относились к советской системе, в рамках которой, впрочем, социальный статус ученого был выше, чем у представителя любой другой профессии.

Но какое влияние оказали все эти политические и идеологические перипетии на развитие естественных наук? Очевидно, что гораздо меньшее, чем на науки гуманитарные и общественные, не говоря уже о различных идеологиях и философиях. На естественные науки повлияла разве что эмпирическая методология, ставшая общепринятой в эпоху эпистемологической неопределенности: гипотезы верифицируются – или, в терминологии Карла Поппера (1902–1994), которой следовали многие ученые, – фальсифицируются опытом. И это ставило границы влиянию идеологий. Интересно, что экономика, хотя и подчиняющаяся критериям логичности и последовательности, процветала на Западе в качестве своеобразной теологии. Можно даже утверждать, что она превратилась в самое авторитетное течение светской теологии – ведь экономическая теория может быть сформулирована (и часто формулируется) в обход эмпирической проверки. В физике подобное вряд ли возможно. И потому несложно проследить зависимость конфликтующих между собой школ экономической мысли и модных экономических течений от современных событий и идеологических дебатов, а для космологии такую связь установить не удастся.

И все же развитие естественных наук отражало свое время, несмотря на эндогенный характер многих важных исследований. В частности, беспорядочный рост количества элементарных частиц (особенно в начале 1950‐х годов) заставил теоретиков обратиться к поиску упрощений. (Изначально) произвольный характер этих новых и предположительно “конечных” частиц (из которых, как теперь считалось, состоят протоны, электроны, нейтроны и т. д.) явствует из самого их названия, пришедшего в голову физику из романа “Поминки по Финнегану” Джеймса Джойса: кварки (1963). Через какое‐то время кварки разделили на четыре подкласса; у каждого кварка имелся свой соответствующий антикварк. Кварки назвали “верхним”, “нижним”, “странным” и “очарованным”, при этом каждый кварк обладал “ароматом”. Понятно, что все эти слова не использовались в своем прямом значении. На основе теории кварков появились удачные научные прогнозы. В результате удалось обойти молчанием тот факт, что к началу 1990‐х годов существованию кварков не было обнаружено никакого экспериментального подтверждения [207] Джон Мэддокс утверждает, что слово “обнаружено” можно понимать по‐разному. Были установлены эффекты, производимые кварками, но, по‐видимому, кварки встречаются не по отдельности, а только парами или тройками. Физики озабочены не существованием кварков как таковых, а тем, что кварки никогда не пребывают в одиночестве. . Предоставим физикам судить, были ли результаты этих новых исследований упрощением лабиринта элементарных частиц или же появлением нового уровня сложности. Впрочем, скептически настроенному (хотя и восхищенному) стороннему наблюдателю стоит вспомнить о титанических усилиях, затраченных в конце девятнадцатого столетия на поддержание научного убеждения в существовании “эфира”, пока открытия Эйнштейна и Планка не отправили его в музей псевдонаучных теорий наряду с “флогистоном” (см. Век империи, глава 10).

Отсутствие непосредственной связи подобных теоретических построений с реальностью, которую они должны были объяснить (в распоряжении ученых оставался разве что метод фальсифицируемости гипотез), открыло все эти построения внешнему влиянию. Естественно, что в век господства технологий особую важность приобрели механические аналогии. Речь идет прежде всего о технологиях коммуникации и контроля над живыми организмами и машинами, которые после 1940 года привели к созданию теории, известной под различными названиями: кибернетика, общая теория систем, теория информации и т. д. После Второй мировой войны, и особенно после изобретения транзисторов, с головокружительной скоростью начали развиваться компьютеры, открывшие огромные возможности для симуляции. Теперь было гораздо проще создавать механические модели, способные делать то, что прежде относили к физической и психической деятельности живых организмов, включая человеческий. Так что неудивительно, что в конце двадцатого века ученые считали мозг по преимуществу сложной системой обработки информации. Во второй половине двадцатого века нередко обсуждался вопрос, возможно ли (и если да, то каким образом) отличить человеческий мозг от “искусственного интеллекта” – иначе говоря, какие функции человеческого мозга нельзя воспроизвести в компьютере.

Компьютерное моделирование, разумеется, подстегивало исследования в этой области. Скорее всего, изучение нервной системы (т. е. электрических нервных импульсов) вообще не принесло бы ощутимых результатов без открытий электроники. Но все это были по своей сути редукционистские аналогии, которые, возможно, покажутся людям будущего такими же устаревшими, какими нам сегодня кажутся механистические представления о движении человеческого тела, принятые в восемнадцатом веке.

Впрочем, аналогии весьма полезны для создания конкретных моделей. К тому же на мировоззрение ученых не мог не повлиять их образ жизни. Ведь мы живем в век, когда, по словам одного известного ученого, “конфликт между сторонниками постепенных изменений и приверженцами теории катастроф проник во все сферы человеческой деятельности” (Jones, 1992, p. 12). И потому вполне естественно, что этот конфликт проник в науку.