Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Теория хаоса ознаменовала новый поворот классической концепции причинности. Она разорвала связь между причинностью и предсказуемостью; суть этой теории заключалась не в том, что события происходили случайно, а в том, что следствия из точно указанных причин не являлись предсказуемыми. Все это вызвало огромный интерес у палеонтологов и историков. Ведь это означало, что цепь исторических или эволюционных событий абсолютно последовательна и объяснима, но только постфактум. Т. е. ничего нельзя точно предсказать с самого начала, потому что если бы все повторилось вновь, то любое изменение на ранней стадии, каким бы незначительным и неважным оно ни казалось в момент своего появления, привело бы к “повороту эволюции в совершенно иное русло” (Gould, 1989, р. 51). У этого подхода могут быть далеко идущие политические, экономические и социальные следствия.

Мир квантовой физики казался во многом абсурдным. Но при исследовании атома представления повседневной жизни (которой жили даже физики) не были затронуты напрямую. А вот закрыть глаза на другое потрясающее основы открытие оказалось уже не так легко. Речь идет о невероятном факте, предсказанном теоретиками на основе теории относительности, но обнаруженном в результате наблюдений только в 1929 году. Американский астроном Хаббл показал, что Вселенная расширяется с головокружительной скоростью. Это расширение, примириться с которым оказалось сложно многим ученым (некоторые из них создавали альтернативные теории “стабильного состояния” космоса), было подтверждено результатами других астрономических наблюдений в 1960‐е годы. Теперь было уже невозможно не рассуждать о том, куда это расширение приведет Вселенную (и нас вместе с ней), когда и каким образом оно началось и что собой представляет история Вселенной, начавшейся с Большого взрыва. Все это привело к бурному развитию космологии, самой популярной области науки двадцатого века. Естественные науки принялись изучать свою историю. Исключением являлась разве что геология и связанные с ней дисциплины, принципиально не занимавшиеся подобными вопросами. В результате эксперимент (т. е. воспроизведение явлений природы) в точных науках отошел на второй план. Разве можно воспроизвести события, неповторимые по определению? Так что “расширение Вселенной” внесло в умы ученых и простых людей еще большую сумятицу.

Эта сумятица утвердила тех, кто жил в “эпоху катастроф” и размышлял о подобных вещах, в убеждении, что старому миру пришел конец, или, по крайней мере, его ожидают радикальные преобразования, а наступающая эпоха еще не приняла отчетливых очертаний. Великий Макс Планк был абсолютно уверен, что существует связь между кризисом в науке и повседневной жизни:

Мы переживаем поистине уникальный исторический момент. Нам довелось ощутить на себе самый настоящий кризис основ. Во всех областях нашей духовной и материальной жизни мы достигли критического поворотного пункта. Это относится не только к ситуации, сложившейся в обществе, но и к фундаментальным ценностям личной и общественной жизни <���…> Храм науки заполонили борцы с традициями. Вряд ли найдется хоть одна научная аксиома, которую бы сегодня кто‐нибудь не оспаривал. В то же время почти у каждой абсурдной теории имеются последователи и сторонники (Plank, 1933, р. 64).

Более чем естественно, что немец, представитель среднего класса, воспитанный на определенности девятнадцатого столетия, в эпоху Великой депрессии и прихода к власти Гитлера выражает подобные мысли.

Однако большинство ученых не испытывали ни малейшего уныния. Они бы вполне согласились с Резерфордом, заявившим в 1923 году Британской ассоциации содействия развитию науки: “Мы живем в героическую эпоху физики” (Howarth, 1978, р. 92). Каждый номер научного журнала, каждый коллоквиум – а большинство ученых все еще совмещали сотрудничество и соперничество – приносили новые, увлекательные и глубокие результаты. Научное сообщество все еще оставалось достаточно небольшим (и особенно небольшим было число ученых, работавших в таких передовых областях, как ядерная физика и кристаллография), так что почти все молодые исследователи надеялись совершить фундаментальные открытия. Ученым завидовали. Несомненно, те из нас, кто учился в Кембридже, откуда вышло больше тридцати британских лауреатов Нобелевской премии первой половины двадцатого века (а это и была британская наука того времени), прекрасно знали, что бы мы стали изучать, если бы лучше разбирались в математике.

Естественные науки вполне обоснованно ожидали от будущего только дальнейших триумфов и интеллектуальных прорывов, а потому мирились с фрагментарностью, несовершенством и неточностью сегодняшних теорий. Ученые считали все это временным явлением. И правда, стоило ли страшиться будущего исследователям, ставшим лауреатами Нобелевской премии в двадцать с небольшим лет? [203] Революцию в физике 1924–1928 годов совершили люди, родившиеся в 1900–1902 годах, – Гейзенберг, Паули, Дирак, Ферми, Жолио-Кюри. Шрёдингеру, Бройлю и Максу Борну было по тридцать с небольшим. Но с другой стороны, могли ли эти мужчины (и редкие женщины), своей работой утверждавшие ценность пошатнувшейся идеи прогресса, оставаться равнодушными к эпохе кризисов и катастроф, в которую они жили?

Они, конечно же, не остались в стороне. Благодаря этому “эпоха катастроф” стала одним из редких периодов политизации ученых. И это произошло не только потому, что массовая эмиграция европейских ученых нежелательной расы или убеждений продемонстрировала: неприкосновенность ученым уже не гарантирована. Как бы то ни было, типичный британский ученый 1930‐х годов состоял в левой кембриджской “Антивоенной группе” ученых и укреплялся в своих убеждениях, глядя на то, как открыто симпатизируют радикализму его старшие коллеги, от членов Королевского научного общества до лауреатов Нобелевской премии: Бернала (кристаллография), Холдейна (генетика), Нидэма (химическая эмбриология) [204] Нидхэм впоследствии стал известным историком науки в Китае. , Блэкетта (физика), Дирака (физика) и математика Г. X. Харди, считавшего, что двадцатый век знает только двух великих людей, сопоставимых с его любимым австралийским игроком в крикет Доном Брэдменом, – Ленина и Эйнштейна. Типичного американского ученого 1930‐х годов во время “холодной войны” нередко ждали неприятности политического характера за его довоенный (и не только) радикализм. Пример тому – Роберт Оппенгеймер (1904–1967), главный создатель атомной бомбы, или химик Лайнус Полинг (1901–1994), лауреат двух Нобелевских премий, за достижения в химии и в борьбе за мир, а также Ленинской премии. Как правило, типичный французский ученый 1930‐х годов симпатизировал Народному фронту и активно поддерживал движение Сопротивления во время Второй мировой войны, что делали очень немногие французы. Типичный ученый-беженец из Центральной Европы враждебно относился к фашизму при всем своем равнодушии к подобным вопросам. Ученые, оставшиеся или не сумевшие покинуть фашистские государства или СССР, конечно же, не остались в стороне от политики своих стран, хотя бы потому, что политика им навязывалась, как приветствие “хайль Гитлер” в Германии. Великий физик Макс фон Лауэ (1897–1960) нашел способ не отдавать салют – выходя из дома, он всегда нес что‐то в обеих руках. В отличие от гуманитарных или общественных наук, такая политизация была нетипична для естественных наук. Предмет исследования естественных наук не требует (за исключением некоторых разделов биологии) и не предполагает никакой мировоззренческой позиции в отношении человека, хотя часто предполагает определенную позицию в отношении существования Бога.