Николай Иваницкий - Земля Тиан

Монах тепло попрощался с Еленой и пожелал остальным бодрости и благополучного путешествия.

Сампан брата Андре ожидал немного выше того места, откуда вчера отправился сын старика Ди с письмом. Теодор встретил их на берегу.

— Я позволил нашим кули отдохнуть, — сказал он. — Если надо, я разбужу их.

— Пусть спят, — ответил брат Андре. — Слушайте, Теодор: мы повезем отсюда тяжело больного, умирающего, моего друга. Помогите перенести на сампан его и вещи.

Когда тело было уложено в глубине небольшой каютки и прикрыто одеялом, монах распорядился разбудить кули и через Теодора приказал им готовиться к отъезду.

— У меня здоровые, крепкие бурлаки, — сказал он Дорогову. — Мы делали даже при этом течении почти 50 миль в сутки. Если я пообещаю им небольшую прибавку, они завтра к вечеру дотащат сампан до Гуй-Чжоу. Я похороню его в земле Тиан, как он хотел, и постараюсь передать его письма и вещи дяде.

— Вы знаете его дядю? — спросил Дорогов.

— Г-н Лю говорил о нем перед смертью, — ответил монах.

— Но кто же был он сам? — воскликнул Павел Александрович. — Может быть, вы знаете и это?

Монах покачал головой.

— Простите меня, я не буду говорить об этом. Я слышал его предсмертные слова и считаю себя не вправе нарушить его тайну. Это был твердый, цельный человек, благородный мечтатель, преданный своим высоким идеям, может, несбыточным, это не важно. Мне искренне, от души жаль, что он погиб так бессмысленно. Вот все, что я скажу вам о нем. Прибавить, пожалуй, я смог бы еще, что если у вас есть по отношению к нему какие-либо нехорошие подозрения — он их не заслужил.

Они постояли молча.

— Мсье Дорогов, — сказал монах, — в нашем распоряжении есть минут двадцать-тридцать, пока кули завтракают. Пройдемтесь по берегу, я хотел бы поговорить с вами.

Павел Александрович согласился.

— Терентий, — обратился он к безмолвно стоявшему Цзы Лин Таю, — идите в гостиницу и скажите, что до берега мы дошли благополучно. Я вернусь через полчаса.

Город начинал просыпаться. Узкая улица, еще полутемная, вымощенная крупными каменными плитами, извиваясь, поднималась от реки. Близость воды чувствовалась повсюду. Водоносы, еще редкие, с протяжным покрикиванием тащили неуклюжие деревянные ведра, расплескивая воду по камням. Она текла мутными ручейками, застаивалась лужицами в выбоинах и щелях у стен домов и наполняла узкую уличку никогда не просыхавшей сыростью. Деревянные ставни и двери домов были еще закрыты. Кое-где, впрочем, заботливая хозяйка, уже хлопочущая над своим несложным инвентарем, вытаскивала в узкую щель плоское сито с рисом и деревянную бадью.

Некоторое время они шли молча. Монах не начинал разговора.

— Какая грязь! — наконец сказал Дорогов, чтобы нарушить молчание. — Этот народ не любит солнца. Они делают все от них зависящее для того, чтоб от него укрыться. Они предпочитают обрастать грязью и болеть от сырости.

— Здесь жаркое солнце, — примирительно ответил брат Андре, — и чем дальше вглубь страны, тем оно жарче.

— Вам приходилось бывать дальше? — спросил Дорогов.

— Нет, — ответил брат Андре, — но теперь мой путь лежит почти через всю провинцию Гуй-Чжоу. Впрочем, жить мне придется в горах, там совсем не жарко.

Дорогов остановился.

— Так значит, вы… — он понял вдруг, кто был этот монах. Это о нем шел разговор между консульским чиновником и его дамой в Ханькоу, в саду «Виктория»! Французский офицер, богатый, молодой, образованный, стоявший на хорошей дороге человек, вдруг бросивший все и добровольно отправившийся на край света в селение прокаженных на смену умирающему от проказы старику-миссионеру!

— Вы?! — повторил он.

Брат Андре остановился тоже.

— Почему вы так удивлены? — спросил он.

Дорогов взглянул на его слегка загорелое, красивое лицо. Оно было совершенно спокойным.

— Вы едете к прокаженным, — сказал Дорогов взволнованно, — я слышал о вас в Ханькоу.

— Да, — сказал монах и снова зашагал не спеша, — раз вы знаете, кто я, нет нужды скрывать от вас правду. Я еду к прокаженным оказывать им посильную материальную, а главное, моральную помощь.

И, видя, что Дорогов собирается что-то сказать, он остановил его движением руки.

— Я знаю, что вы скажете. Нет, о самоубийстве здесь нет и речи. В конце моего пути, конечно, стоит смерть, но ведь она стоит в конце каждого пути, куда бы он ни лежал. Вы тоже подвергаетесь немалой опасности, путешествуя по этим местам с девушками. На вас могут напасть хунхузы, убить и я не думаю, чтобы вы об этом не знали. Однако я не считаю вас самоубийцей.

— Я рискую, — ответил Павел Александрович, — и в душе рассчитываю, конечно, на благоприятный исход. Вы — едете на верную гибель!

— К смерти должен быть всегда готов каждый, — спокойно возразил монах, — но цель моя не смерть, а жизнь. Вы поняли меня?

Дорогов не отвечал.

— Несколько десятков простых, бесхитростных душ изнемогают там от тяжести физических страданий, — продолжал брат Андре. — Я хочу поддержать их, как сумею, и отдать им избыток моих сил. Вы совершенно напрасно ужасаетесь и удивляетесь. Скорее должен удивляться я. Из тех, кто знает о цели моей поездки, одни считают меня самоубийцей, другие — чуть не подвижником и никто не хочет понять, что здесь нет ни самоубийства, ни подвига. Я еду к прокаженным не совершать подвиги и не умирать от проказы, а трудиться, как должен трудиться каждый. В конце концов я, конечно, умру, но ведь умрете и вы, и ваш пылкий друг, и этот китаец, несущий ведра, и все большие и маленькие люди, которых мы никогда не увидим. Весь вопрос в том, на какой высоте духовных сил застанет нас смерть. С этой точки зрения мой поступок скорее можно назвать эгоистическим.

Он улыбнулся.

— …Там будет полезная, нужная для окружающих меня людей деятельность, литературный труд, на который уйдет несколько лет (материалы для него я везу с собою). Раз в год я буду получать книги. Ко всему этому, там, куда я еду, красивая, величественная природа… Вы любите природу, мсье Доро-гов? — спросил он, оживляясь, и, не ожидая ответа, продолжал. — Природа очищает человеческую душу, делает ее тем, что она есть. Созерцание природы дает эмоции высшие, чем все человеческие искусства, вместе взятые. Ведь все, что создано человеком в области духа — почерпнуто оттуда. Стать близко к этому источнику, стереть с себя грязь и паутину, которая обволакивает и убивает душу там, — он показал рукой назад, — мсье Дорогов, разве не стоит из-за этого забыть о проказе? Чистая, девственная природа — это огонь очищающий, огонь древних алхимиков, претворяющий смерть в жизнь, мрак в свет. Но надо быть в состоянии пройти через это очищение, надо оставить все там, позади. К чистому и светлому источнику надо подходить с чистыми искренними помыслами. Иначе он сожжет. Нужно подготовить себя прежде, чем позволять своей душе коснуться этого живительного и смертоносного огня, надо воспитать и укрепить свои силы, чтобы спасительный бальзам — одиночество с самим собою, — не стал гибельным…