Никита Елисеев - Блокадные после [litres с оптимизированной обложкой]

С праведной страстью говорил академик А. М. Панченко!

Вот так оно и было. Правда, стоит отметить, что Ахматова за давностью лет запамятовала, где именно казнили в послеблокадном Ленинграде (не в Гавани, а на Выборгской стороне), кто-то ошибся в численности повешенных (не два и не семь, а восемь), и не совсем уж «первыми попавшимися» они были, и вовсе не все «мальчишки с дегенеративными лицами»: был среди тех, кого извлекли из лагеря и с кем разыграли страшный спектакль, – генерал-майор – организатор массовых карательных акций по истреблению мирного населения, были солдаты 2-го батальона «особого назначения», непосредственно творившие сотни расстрелов.

Да, конечно, не очень понятна логика – почему именно эти восемь, да еще и не имеющие прямого отношения к Ленинграду, стали козлами отпущения за грехи многих тысяч фашистов. И потом мы сегодня обладаем уже горьким знанием о вине и советских властей в трагедии города. Но была установка – расставить «правильные» акценты и дать объект для выплеска ненависти.

Современный петербургский журналист и историк С. Е. Глезеров в своей книге «От ненависти к примирению», резонно утверждая, что этот показательный процесс не есть пример правосудия, а наглядный пример политической мести, прекраснодушно заявляет: «Ленинградцы не отличались злопамятностью… В голодных и исхудалых людях в выцветшей форме ленинградцы уже не видели врагов» [69] Глезеров С. Е. От ненависти к примирению (Неизвестная война под Ленинградом). СПб., 2006. С. 80, 81, 82. .

Однако приведенные выше свидетельства не позволяют однозначно принять это утверждение.

Большинство из присутствующих на площади в эти 12 минут вкусили торжество мести, кто-то испытал угрюмое удовлетворение, кем-то двигало острое любопытство, кем-то – откровенный цинизм, кому-то само событие просто щекотало нервы. Были и такие, кому стало физически плохо. Некоторыми, описывающими это событие, явно владели чувства сложные, неоднозначные – люди растеряны от бессилия перед собственной жалостью ко вчерашнему врагу. Зато задача тех, кто руководил массовым зрелищем и здесь, в Ленинграде, и повыше, – была вполне однозначной: срежиссировать выпуск пара и на этом закрыть тему блокады.

В середине двухтысячных Центр устной истории Европейского университета с целью исследования образа ленинградской блокады в общественном сознании сегодняшних жителей Санкт-Петербурга провел ряд анонимных интервью. На вопрос: «Что Вы знаете о блокаде?» один из информантов рассказал о поразившем его факте, который к блокадному времени как будто бы не имел непосредственного отношения, но в восприятии этого человека напрямую с блокадой связан:

«Я думаю, что я знаю мало, на самом деле. <���…> Вот интересный факт уже во время перестройки. Оказывается, немецких офицеров, которые были задержаны, которые отдавали приказы <���…> об обстреле мирного города <���…>. Их судили, приговорили к повешению. Это повешение состоялось на площади у… около этого, кино «Гигант», «Гигантхолл». И вот в 90-е годы показали кадры хроники. <���…>. И как вешают. Показали эту виселицу. <���…> Толпа народу огромная. Грузовик отъехал, они повисли. Вот такие кадры… такого не показывали в советское время. <���…>. Предполагалось, что вешают только нехорошие люди <���…>» [70] Память о блокаде. Свидетельства очевидцев и историческое сознание общества. Материалы и исследования. СПб., 2006. С. 193–194. .

Таким образом, получается, что послеблокадное официальное торжество публичной казни раздвигает сами временные рамки блокады.

Да, нам сегодня импонирует категорическое нежелание Шапориной и Ахматовой присутствовать на этом зрелище (А. Г. Каминская рассказала, что и ее мать – И. Н. Пунина – тоже не воспользовалась врученным ей на работе пригласительным билетом на казнь).

Но не осмелимся осуждать тех, кому зрелище принесло болезненное удовлетворение, – ведь невозможно даже представить себе тот груз боли и ненависти, с каким пришли они на площадь.

А те, кто несчастным городом правил, – они играли на его самых болезненных струнах и раскручивали колесо зла…

Бывший курсант военно-морского училища им. Дзержинского И. Д. Шабалин, чье письмо, датированное 5 января 1946 года, было процитировано выше, в конце 1990-х вспоминал: «Есть разница в непосредственном впечатлении и впечатлении, сохранившемся в течение многих лет: до сих пор вижу лицо той женщины лет тридцати, взявшейся за начищенные сапоги немецкого генерала и крутанувшего их, заставив мертвеца вращаться вокруг своей веревки на виселице» [71]   Шабалин И. Д. Свидетель социализма: Раздумья о своей эпохе. М., 1998. С. 175. .

Путь от ненависти к примирению, конечно же, не был пройден. Массовое зрелище на площади перед «Гигантом» – это, говоря словами Полины Барсковой, написанными по другому поводу, «орудие против тех, кто после блокады был занят работой скорби и памяти» [72] Барскова Полина. Город живой и город мертвый // Новое литературное обозрение. 2017. № 5. С. 343. .

…В середине 1990-х Нонна Слепакова написала стихотворение «О трех повешенных». Очевидно, что само название стихотворения должно было напомнить про «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева.

Л. Андреев занимался психологическим анализом переживаний людей, обреченных на насильственную смерть. Фиксировал точное время – дни, часы, минуты, – неумолимо приближающее конец, фиксировал в соответствии с движением времени и изменения душевного состояния каждого из семи несчастных. Н. Слепаковой как будто не важен даже конкретный год, когда именно случилось это – просто «…когда-то / В сорок пятом, а может быть, в сорок шестом».

И говорит она от имени, нет, даже не зрителя убийства, а от имени человека, принявшего от родителей эстафету тяжелой памяти. Причем, и это подчеркнуто в стихотворении, на зрелище у «Гиганта» «мать с отцом не пошли», верно, сама мысль об участии в подобном действии их отталкивала. Не пошли, однако «про казнь толковали». Они согласны были с вынесенным приговором: «Это им за блокаду, за бомбы в ночи!». И не могли освободиться от впечатлений, которыми делились с ними свидетели казни:

А далее у Слепаковой о том, как родительские впечатления от упомянутых «деталей» едко проникли и в ее собственное сознание: