Никита Елисеев - Блокадные после [litres с оптимизированной обложкой]

И собственно эта жизнь, эта любовь ей дана для одного, чтобы воспевать мертвых, выдирая из мертвой ткани – живой стих. Собственно в этой небольшой поэме она строит идею своей блокадной Пасхи. Воскресенье через могильный город. Если в это всматриваться – получается довольно-таки страшно и жутко. О чьем воскресенье она говорит? Города? Страны? Не совсем понятно. Но в том-то и дело, что судьба ее поколения – это всегда попытка воскреснуть у такой «бездны на краю». Удивительнее всего, что ее голос был услышан и принят. И для многих выживших наступил какой-то Новый послевоенный мир.

Варят асфальт. 1945. Литография, 44×34.

Советская критика, убаюканная славой Ольги Берггольц, блокадной мадонны, сначала отнеслась к поэме благожелательно. Сначала ее опубликовали в журнале «Знамя» в 1945 году, ее очень хвалил Вишневский, но уже через год, словно спохватившись, ее стали ругать за безнравственность и распущенность. «И вот вне всякой связи с постановлением, – писала она в дневнике через год после выхода поэмы, – появился в одной ленинградской газете огромный подвал, где в разнузданно-хамских тонах опорочивались мои блокадные стихи и в особенности поэма “Твой путь”. Писалось текстуально следующее: “В этом произведении рассказывается о том, как женщина, потеряв горячо любимого мужа, тотчас благополучно выходит за другого. Эта пошлая история не имеет ничего общего с героической победой Ленинграда”».

Другим произведением, посвященным пережитому блокадному опыту, стала пьеса «Они жили в Ленинграде», написанная Берггольц совместно с Макогоненко. Первый вариант был напечатан в 1944 году в журнале «Знамя» и тогда назывался «Рождены в Ленинграде». Это был общий опыт переживания блокады. После достаточно пафосного поэтического вступления – пьеса открывается концом ноября 1941 года. И это, конечно же, знак всем, кто понимает. Кабинет секретаря райкома, горько переживающего за гибнущих людей. Ну, это конечно же, реверанс власти. Какая пьеса могла быть напечатана иначе? Но главное в этой пьесе – что герои потихоньку падают от голода, а главный герой умирает. И хотя они говорят правильные советские речи, их язык от сцене к сцене меняется, они говорят о выживании. Но честно сказать, сегодня эта пьеса не читается. Она не выдерживает сравнения с теми же «Дневными звездами», с блокадными страницами повести. Самое ценное – это письмо Оттену, где Берггольц для постановки пьесы в Таировском театре объясняла ему, что такое блокадный опыт. Это серьезный итог ее размышлений.

В то же время спектакль «Рождены в Ленинграде» (другое название той пьесы), поставленный режиссером Ильей Ольшвангером, в августе 1961 года в оттепельные годы – в преддверии 20-летия начала блокады, вызывал огромный интерес. Об этом вспоминала актриса Александра Дельвин: «…всеми ощущалось, что настала пора осмыслить масштаб и суть трагедии…» Спектакль «Рождены в Ленинграде» шел на сцене несколько лет. Но я хорошо помню, что премьерные показы проходили едва ли не в гробовой тишине… Казалось, зрители забывали о том, что актеров полагается провожать аплодисментами. Заканчивался спектакль – люди стояли молча. Люди плакали, а некоторые – навзрыд. Плакали и мы, когда после премьеры Ольга Федоровна Берггольц пригласила нас на банкет, который проходил в ресторане Дома писателя, бывшем Шереметевском дворце. Он начался около 10 часов вечера. Мы вошли в темное помещение ресторана. На столах стояли зажженные свечи (как в блокадные вечера). И угощение было тоже «блокадным» – печеная картошка, водка и хлеб».

Сама же Ольга Берггольц так комментировала в 1948 году свою работу над пьесой. «Во время написания пьесы я неоднократно думала о том – не ложь ли она? Но я ведь думала это с точки зрения совсем иной, чем точка зрения Фадеева. Я думала это потому, что мне временами казалось, что писать честно можно только о той страшной трагедии разочарования, которую переживают все мыслящие люди. Мы же, чуть-чуть, кое-где ее касаясь то словом, то интонацией – пытались все же изобразить наше существование как в основном благополучное. Видимо, за это мы и поплатились. Элементы «большой правды» были угаданы, видимо, почти всеми. И порядочных людей раздражила ублюдочность «большой правды», а негодяев воспалило уже одно присутствие элементов правды. Тем более, что гонение на малейшие признаки правды достигло небывалого размаха, и такой откровенности, что просто диву даешься. Мимо внимания стоящих на страже не проходит, не проскакивает уже ни малейшее живое дыхание» [92] РГАЛИ. Ф.2888 оп.1 е.х. 367 .

В конце ноября Ольга и ее муж – Г. Макогоненко – получают большую денежную премию за пьесу «Они жили в Ленинграде». Спектакль по пьесе идет во многих театрах. В семью пришел достаток, и Ольга покупает антиквариат, редкие книги, охотится за трофейными вещами. Во многом это увлечение идет от Макогоненко: тот любит красивую мебель и одежду.

«28/Х1-47. Сижу – вся в благополучии и в репарациях. Перед глазами – репарационный абажур на лампе, под жопой – репарационная обивка на николаевском кресле, на окне – репарационная занавеска, как густая сеть… Благолепие! А за окном – ленинградский двор и крыши в снегу, белом и свежем, и в душе – ощущение Троицкой, той Троицкой, моей, легкая, тянущая тревога, ощущение и ожидание какой-то новизны, чего-то томительного, любовного, грустного и радостного одновременно. “И мертвенность души моей развей…”».

«Это стремление к старинной мебели в своей норе в сочетании с современными удобствами и современной мыслью, – объясняет она (запись от 1 января 1947 года), – есть, конечно, стремление – частное выражение общего стремления обособления от мира, не порывая связей с ним, но стягивая к себе, в обособленный свой мир, максимум всего того лучшего, духовного и материального, и просто доставляющего удовольствие человеку, того, что обращено к человеку, а не против него…» [93] РГАЛИ. Ф.2888 оп.1 е.х.368 .

Этот бросок в быт, поиск своего тихого женского счастья захватит ее ненадолго.

«И опять бегала от себя целый день. Пошла в ателье, взяла малоудачную блузку. Пошла в комиссионки – любимейшее занятие, – захотела купить ту старинную вазочку для пепельницы, на которую пожадничала, а купила идиотскую саксонскую чашку, – ее уже кто-то купил, купила блузку – плохонькую, но у меня никакой для костюмов. Потом поехала на Герцена, где была оставлена часть денег для люстры – в столовую, заплатила сполна, внутренне рыдая, что кончаются деньги, и поехала домой, купив по дороге пол-литра. Нет, я спиваюсь, это несомненно. За обедом выпила грамм 150, внушая себе, что «это для сердца не вредно» потом слушала ББС, потом примеряла теплую блузку и, примерив, убедилась, что я еще – о-го-го, даже пикантненькая, теперь пью очень крепкое кофе и пытаюсь сделать вид, что смогу за ночь – одну ночь – написать два акта трагедии. Но уже скоро надо будет послушать Америку (мы купили радиоприемни, и уже третий день слушаем пространство, расположенное за железным занавесом), потом придет Юра, там осталось немного водки, мы допьем, расчешемся, а потом я засну тяжелым сном, полным кошмаров – то бомбежка, то арест, то квартиры лишаемся, то смерть Николая или Иры, – как они превращаются из людей в оборотней, – и потом, после 2–3 остановок сердца, сон, и пробуждение, когда не хочется открывать глаз и с ужасом думаешь о том, что впереди день, и эта особая, почти звучащая, почти ощутимая, как физическая боль – тоска…» [94] РГАЛИ. Ф.288 оп. 1-е.х. 366