Никита Елисеев - Блокадные после [litres с оптимизированной обложкой]

Этот диагноз, который она ставит себе: «бегала от себя», «засну тяжелым сном, полным кошмаров», – все это автопризнание в том, что блокада, смерть Николая не кончатся для нее никогда. В отличие от Макогоненко, который станет вполне преуспевающим профессором университета, преподавателем, заведет новую семью, отплывая все дальше от тех страшных лет. Получилось так, что можно было выжить, спастись от смерти в блокадном Ленинграде, но жить после этого, как живут обычные люди, оказалось для Ольги Берггольц уже невозможно.

Блокада Ленинграда закончилась счастливым концом, и даже если она закончилась счастливо не для всех, то для выживших она не имела последствий. Хотя сейчас эта фраза выглядит странно (учитывая то, как много известно о медицинских последствиях блокады для здоровья ленинградцев, взрослых и детей), отсутствие послеблокадного субъекта в советском мифе о блокаде Ленинграда кажется не столько зияющим пробелом, сколько условием нормального существования этого мифа. Представление о том, что для сотен тысяч людей блокада Ленинграда могла вовсе не закончиться 27 января 1944 года, а «продолжаться» еще долгие годы в виде переживаний утраты, травмы и осмысления последствий катастрофы, безусловно, являлось подрывным для соцреалистического историзма. Так каким мог быть этот скрытый официальным мифом «послеблокадный субъект»?

Анализ «Мемуаров», написанных шестнадцатилетней ленинградкой Милой Аниной в 1950-м году, является редким шансом хотя бы частично ответить на вопрос, каким образом проживание военной травмы могло влиять на послевоенную субъективность блокадника. Субъективность выжившего, то есть то, «кто таков человек, что он думает, как воспринимает мир» и «как видит свое место среди других» (определение Э. Наймана) [Пинский 2018: 14] после пережитой катастрофы, оказывается зависима от того, каким образом выживший разделяет окружающих на тех, кто может понять и признать его страдание, и на тех, кто на это попросту неспособен. Цель моей работы – показать то, как в своих воспоминаниях Мила Анина определяла свое воображаемое сообщество носителей боли [96] О сообществах утраты, чей «опыт боли» выступает социальным водоразделом, символически изолирующим «переживших от всех остальных» см. [Ушакин 2009: 10]. и противопоставляла его группам (не менее воображаемым), которые оказываются принципиально Другими уже в силу того, что прямо или косвенно отрицают или не могут понять этот опыт. Если перефразировать Дори Лауб, называвшую Холокост «событием без свидетелей» [Laub 1992], и рассмотреть ленинградскую катастрофу как «Блокаду без свидетелей», то одиночество Милы Аниной наедине с ее воспоминаниями окажется вписано именно в этот феномен. Так, в случае Милы Аниной «отрицание» страдания и пренебрежение ее болью приводит к вторичной травматизации , когда травма не может быть преодолена, потому что память оказывается невозможным интегрировать в общую картину.

Дискуссия о послеблокадном субъекте занимает одно из основных мест в историографии памяти о блокаде [97] Более детальный обзор исследовательских подходов к памяти о блокаде см. [Каспэ 2018: 345–349]. . Не останавливаясь на радикальных примерах молчания и не-говорения, когда человек, переживший блокаду, даже спустя десятилетия не может сформулировать, что с ним происходило [Календарова 2006], большую часть дискуссии о послеблокадном субъекте можно свести к двум направлениям. В первом случае носитель блокадных «после» описывается как вольный или невольный заложник навязанного ему «языка», будь то «язык» медицины или государства, который анестезирует или подвергает амнезии реальный опыт пережитого страдания [Сандомирская 2013: 177–182, 249–250]. Продолжая мысль Лидии Гинзбург, еще в записной книжке в 1943–1946 годах писавшей о групповом сознании ленинградцев как «приобретенной ценности» блокады («изнутри трудно чувствовать себя героем <���…>, пока человеку не объяснили, что он герой, и не убедили его в этом») [Гинзбург 2011: 187–190], этот подход описывает послеблокадного субъекта как носителя мифа о блокаде, переплетающего официальный нарратив и индивидуальную память о пережитом [Kirschenbaum 2006: 18; Воронина и Утехин 2006]. Как писал Сергей Яров, анализируя воспоминания блокадников, начиная с 1960-х годов их авторы подстраивают свой рассказ под историографический канон, в котором схема «испытание»/«героизм»/«победа как награда за подвиг» становится основной нарративной триадой [Яров 2012: 8–9], определяющей авторскую субъективность. На сегодняшний момент концепт «соцреалистического историзма» Татьяны Ворониной является наиболее системной интерпретацией того, как пережившие блокаду могли рассказывать о себе, ставя себя на место протагониста , под руководством наставника, выполняющего общественное задание в битве с врагом. «Соцреалистический историзм» априори подразумевал, что блокада Ленинграда – это то, что кончается счастливым финалом : стремление вытеснить травму, показав, что у пережитого нет последствий для выживших, оказывалось включено в доминирующую нарративную схему [Воронина 2017]. Хотя Воронина не анализирует то, как соцреалистические произведения о блокаде реально воспринимались советскими читателями, важно то, что автор показывает, что эта схема пережила Советский Союз и вплоть до недавнего времени успешно использовалась некоторыми блокадниками при описании себя в блокадном прошлом [Воронина 2018: 247–266].

Второе направление исследований (менее многочисленных) посвящено анализу тех случаев, когда переживший блокаду оказывается способен преодолеть анестезию памяти и критически оценить свое и чужое поведение в годы войны. Послеблокадный субъект как носитель раскаяния и вины, который ретроспективно переживает свое и чужое страдание и свое «я», становится героем статей, посвященных известным личностям, среди которых можно упомянуть поэта Ольгу Берггольц [Ходжсон 2017: 194–200] и художника Павла Зальцмана [Кукуй 2017]. Вместе с тем наиболее плодотворным, на мой взгляд, оказывается анализ субъекта выдуманного. Анализируя поведение Оттера в «Рассказе о жалости и жестокости» Лидии Гинзбург [Гинзбург 2011: 17–59], Эмили Ван Баскирк подчеркивает «пугающий» парадокс, присущий не только тексту Гинзбург, но, как мне кажется, и любому посткатастрофическому нарративу, а главное, процессу его письма, создающего послеблокадного субъекта на месте неартикулированных, неоформленных воспоминаний. Этот парадокс заключается в том, что выживший может «вникнуть в определенный опыт, только освободившись от него, иными словами, больше не являясь той личностью, которой нынешний блокадник был прежде» [Ван Баскирк 2017: 170–171]. Представляется, что этот разрыв субъекта во времени неизбежно сопровождается появлением новых (не-блокадных) рамок, с помощью которых выживший фреймирует свой травматический опыт – именно это является предметом моего исследования при анализе «Мемуаров» Милы Аниной.