Никита Елисеев - Блокадные после [litres с оптимизированной обложкой]

Уже в начале своих воспоминаний Мила пишет о том, что спустя шесть лет после блокады ее мать по-прежнему больна. Сорокалетняя женщина, такая молодая и красивая в довоенных воспоминаниях дочери, потеряла все зубы после блокадной цинги. У самой Милы «постоянно кружится голова», она падает в обмороки, и ей «мучительно хочется спать, спать, спать…». «Врачи говорят, – записывает Мила в свою тетрадь, – что это авитаминоз, и что так же было у раненых в период блокады. Но блокады давно уже нет, а меня все дразнят «дохленькой» [Пожедаева 2017: 17–18]. Жестокость сверстников, дразнящих выжившую в блокадном Ленинграде девочку «дохленькой», заставляет Анину проводить границу в собственном классе между теми, кто «знал голод» и «не знал». Описывая свою школьную жизнь перед концом войны (девочке тогда было около десяти лет), Мила вспоминает, как физически больно ей было просто сидеть на уроках. «Подушка» – писала девушка, – это вовсе не подушка в полном смысле этого слова. Это была маленькая стеганая подушечка под тощую мою попу <���…>. Такие подушечки носили с собой многие из детей, кто пережил блокадный голод». В свою очередь «дети, не знавшие голода», издевались над детьми-блокадниками, отбирали эти подушечки и «кидали по классу». Мила продолжала носить свою подушку вплоть до старших классов. Со временем она стала «стесняться этой своей неполноценности » и во время уроков стала подкладывать под себя согнутую ногу [Пожедаева 2017: 291]. «Непризнание страданий» в этом случае выглядит следствием неспособности «детей, не знавших голода» (приезжие; вернувшиеся из эвакуации; дети более обеспеченных родителей) совместить означаемое с означающим: блокадный «голод» с послеблокадной «подушкой». Травматичным здесь оказывается не только «непризнание» боли, но последующее чувство стыда за то, что это тело болит: «подушка» становится знаком телесной «неполноценности», которую Миле Аниной приходится скрывать, раз уж телесная боль не может быть признана здоровыми сытыми сверстниками, не знающими, что такое блокада.

Вслед за разделением между «здоровыми» и «больными» социальное расслоение – и блокадное, и послевоенное – становится для Милы Аниной причиной, по которой она вообще пишет свои «Мемуары». Хотя Мила впервые рассказала о своей блокадной жизни еще в 1945 году в пионерском лагере, необходимость так подробно задокументировать свои и чужие страдания возникла только в 1950-м году как ответ на встречу с по-настоящему радикальным Другим. Случайно подслушанный разговор матери с родственницей одного полковника, сослуживца отца, шокирует Милу и запускает процесс письма, растягивающийся на сотни страниц:

«Конечно плохо, когда есть хочется [– говорила соседка]. Но и нам тогда не легче было, хоть и ели вдоволь. Картошку-то бывало почистишь, а очистки-то куда девать? Люди-то ведь как звери тогда были. И отдать нельзя, и выкинуть боязно – разорвут ведь, удушат… Чего только не придумывали, как избавиться от отходов …»

«Я не слышала начала разговора [– продолжает Мила]. Видимо, вспоминали войну, и то, что я услышала, потрясло меня, и понятие справедливости и несправедливости приобрело для меня страшные оттенки. Гостья даже не пыталась скрыть чувства превосходства и самодовольства. Человек не понимал того ужаса , когда одни не только ели, но и выбрасывали еду, а другие умирали от недостатка этой еды. Разве такое может быть? Может, она лжет? Ведь нас учат, что у нас самая справедливая страна в мире » [Пожедаева 2017: 15–17].

«Сытая» блокада Ленинграда, которую Мила Анина до этого считала «слухами», становится лейтмотивом всех воспоминаний автора. Воспоминания о блокадном Ленинграде, которые до этого находились в вакууме индивидуальной памяти, получают еще более устрашающий объем: детскими глазами увиденный мир, в котором люди умирали от голода и «ели покойников», теперь пересекается с воображаемым миром «мародеров», «спекулянтов», людей, евших «деликатесы», и высокопоставленной элиты. В этом отношении Советское государство становится для Милы Аниной «большим Другим», ответственным за вопрос, «почему <���…> в стране, где все равны, как нас учат, горожане оказались настолько НЕ равны» [Пожедаева 2017: 87–88] в условиях ленинградской катастрофы. Подобно тому, как Л. Гинзбург и О. Фрейденберг рассуждали о двойной блокаде, совмещающей гитлеровскую осаду и сталинское биополитическое/дисциплинарное кольцо [Sandomirskaia 2010; Паперно 2017], Мила Анина сравнивает «фашистов, уничтожавших и умертвлявших наш Ленинград», с внутренними силами, ответственными за распределение благ: «Получается, что нас кто-то сознательно морил голодом и учение расходится с делами?» [Пожедаева 2017: 87–88] Многочисленные эпизоды, в которых Мила вспоминает о послевоенной нищете своей семьи (например, во время Нового 1945 года девочке приходилось обвязывать ногу пионерским галстуком вместо носка) и достатке своих сверстников («Война была у всех <���…> но почему-то у одних было [все], а у других нет»), как кажется, являются продолжением изначально выбранной нарративной рамки о скомпрометированном государстве, прямо или косвенно допустившем такое неравенство [Пожедаева 2017: 274, 279–281]. Для Милы Аниной это «воображаемое» государство уже потому становится Другим (то есть мешающим проработке травмы), что оно скрывало «правду», потворствовало неравенству (заставляя чувствовать «стыд» за нищету), не сумело защитить ленинградских детей от боли.

«Конечно, обо всем этом можно и не писать в своих горьких воспоминаниях о войне и блокаде, – писала Мила Анина. – Но мне кажется, «МЫ» – это тоже <���…> какая-то необъяснимая междоусобица» [Пожедаева 2017: 72]. Среди вторичных травматизаций Милы Аниной семейная вражда является ключевым последствием пережитой войны, обоюдно сделавшей Другими до этого близких друг другу людей. С тех пор, как отец Милы Аниной ушел на фронт, семья фактически была разлучена на четыре года, и воссоединение родных, одна часть из которых пережила блокаду и эвакуацию, а другая – годы участия в боевых действиях, только обнажило колоссальную разницу опыта. «Практически семьи нет, – писала Мила. – Родители почти все время выясняют свои отношения – кто больше выстрадал , кто перед кем больше виноват, и постоянно склоняются фронтовые ППЖ (полевые походные жены)». Идеализируя образ своих родителей до войны, Мила Анина подчеркивала, что «война ужасно изменила их обоих и ничего не оставила от них довоенных» [Пожедаева 2017: 17, 97, 172–173]. Мужчина, вернувшийся с войны в орденах, живым и здоровым, но с грузом тяжелых воспоминаний, вдруг обнаруживает, что его жена потеряла зубы и стала похожей на старушку, а малолетние дети – дистрофики: и те, и другие ждут сочувствия и понимания; вместе с тем, ни те, ни другие не могут ни сформулировать, ни принять то, что случилось с Другим – война возвращается «нравственной разрухой» и «сердечной слепотой» [Пожедаева 2017: 169].