Никита Елисеев - Блокадные после [litres с оптимизированной обложкой]

Разумеется, возникает вопрос: насколько велик был слой людей, наверняка, связанных со снабжением и распределением продуктов, наверняка, так или иначе (в условиях плановой экономики) сращённых с органами власти, людей, которые в условиях полностью блокированного города имели возможность не просто хорошо питаться, но и обменивать продукты питания на самые разные вещи от произведений искусства до драгоценностей. Отрывок из одних воспоминаний доказывает, что этот слой странной, «чёрно-рыночной» буржуазии был достаточно велик, потому вполне может считаться социальным слоем. Более того, у отпрысков этого слоя сложилась своя система ценностей, свой образ жизни, своё поведение. Всё это видно из воспоминаний Льва Разумовского, скульптора и художника, призванного на фронт в 1944 году, лишившегося на фронте руки, но (повторюсь) ставшего замечательным скульптором и художником. Лев Разумовский описывает ленинградскую школу мая 1943 года.

«Напряжённая тишина взрывается грохотом распахивающейся двери. В класс вваливается с хохотом группа ребят во главе с Авкой Спиридоновым.

– Эй, Лёвка! Здорово! Живой?

– Здравствуй, как видишь.

Меня поражает его здоровый, даже цветущий вид. Он в офицерских, хромовых сапогах, на голове – чёрная кепка: движения быстрые, он полон сил, энергии, говорит напористо, в каком-то новом залихватском тоне. Рослые ребята вокруг него так же отличаются от нас своим видом, все они какие-то упитанные розовощёкие, здоровые. <���…>

Настал тот миг, которого мы так вожделенно ждали. Нам приносят размазанную по плоским тарелкам овсяную кашу и по стакану тёмно-розового киселя. Напротив меня сидит Авка. Я смотрю, как он лениво пробует овсянку, съедает одну ложку, потом быстро выпивает свой кисель и предлагает:

– Хочешь полкаши?

– Хочу. А ты почему не хочешь?

– Да наелся утром картошки. Каша не лезет.

Не веря своим ушам, я не выдерживаю и задаю нелепый вопрос:

– Картошки? Откуда?

– Батя привёз, – небрежно бросает Авка. – Так возьмёшь полкаши?

– Конечно, возьму. Спасибо тебе большое.

– За кисель.

Я думаю мгновение – жаль киселя, но каша нажористей.

– Давай.

Авка в два глотка выпивает мой кисель и ловко, легко выпрыгивает из-за стола. <���…>

Ярко запомнился только эпизод, связанный с Авкиными друзьями, которые верховодили в школе, играли в карты, носились по коридору, сбивая с ног еле движущихся дистрофиков, издевались над слабыми, выменивали за хлеб и каши нужные им вещи. Главой этой группы был Финогенов, сын директора магазина. Авка всегда заискивал перед ним. Круглолицый Антонов – сын какого-то исполкомовца. Поддубный – сын видного партийца. Остальных не запомнил. Но навсегда запомнил сцену, когда, выйдя из класса, наткнулся на их компанию, взявшую в тесный круг какого-то высокого и тощего, как хлыст, бледного, в надвинутой на глаза шапке, парня.

– Деньги будешь отдавать? – спросил Финогенов.

В ответ что-то нечленораздельное. Хлесть! – кулаком по скуле. Парень пошатнулся. Хлесть, хлесть, работают кулаки Поддубного. Несчастный парень стал падать, но ему не дали, навалились всей кучей и молотили кулаками, коленями, ногами.

Сволочи… Гады… Сытые, здоровые, сильные… Дистрофика…» [99] Разумовский Л. Нас время учило. – СПб., 2016 – С. 74–76. // Было бы интересно услышать кого-нибудь из этой среды, сытых, здоровых, сильных, потому что, согласитесь, описание извне этой среды оставляет… сильное впечатление. Самое удивительное, что остался один голос представителя, вернее, представительницы этого слоя. Понятно, что никто из них никаких письменных воспоминаний не оставил, дневников не вёл. Рефлексия, работа памяти, чувство вины, стыда, которые непременны и для мемуариста, и для автора дневника, им были не знакомы. У них были рефлексы, а не рефлексия. Тем не менее иногда они проговаривались. Такую проговорку зафиксировала в своих воспоминаниях о своём муже, писателе Константине Воробьёве, его вдова, Вероника Дзенните-Воробьёва. В начале пятидесятых Воробьёв работал в Министерстве торговли Литвы, в отделе снабжения. Бывшего узника нацистских концлагерей, бывшего партизана окружали очень интересные персонажи. Вот одна из них:

«Была знакома ещё одна женщина из блокадного Ленинграда. Полная с большим плотоядным ртом и шамкающей манерой говорить. <���…> Будучи профессиональным комсомольским работником, во время блокады пошла в завмаги хлебного магазина. И вот она любила ударяться в воспоминания: «Никогда я так хорошо не жила, как во время блокады. У меня были крепдешиновые платья, платья на файдешиновой подкладке. Мы задавали такие пиры, какие никогда не забуду. Потом катались на машине по Ленинграду. Великолепно!» [100] Вероника Дзенните-Воробьева. Розовый конь. // Воробьев К. Д. Собрание сочинений в трёх томах. Т. 3. – с. 404

В общем, ясно, что это откровения бандитки. Но это особая бандитка. По уголовной шкале это – беспредельщица и отморозок, поскольку у неё отсутствует то, что составляет основу любого человеческого общежития: СТЫД И СОВЕСТЬ. Она не имморалистка, вроде Скарлетт О’Хара, в отчаянии выкрикивающей: «Я убью, украду, но я не буду голодать!». В этом выкрике есть и вызов Господу Богу, так устроившему мироздание в данный конкретный исторический момент, что нужно красть и убивать, чтобы не умереть с голоду; есть и понимание того, что красть и убивать, в общем-то, нехорошо, не принято. Это и есть имморализм, нарушение морали с чётким пониманием или хотя бы ощущением того, что это… нарушение.

Ничего подобного нет в откровении бывшей завмага хлебного магазина. Это – аморалистка. Она не нарушает мораль. Потому что она вне морали. Такая воплощённая мечта вульгарных ницшеанцев – «белокурая бестия». Никаких упрёков по поводу устройства мира. Мир устроен вот так, а не иначе. Нужно уметь в нём устраиваться. Кто не умеет – сам виноват. Пусть дохнет. С тем большим наслаждением я буду хорошо есть, хорошо одеваться и рассекать на машине по ночному вымершему городу.

Мне могут возразить, что от социального я перешёл к моральному, занялся едва ли не морализаторством, что, в общем-то, запрещено в научных изысканиях. На это я, в свою очередь, возражу: мораль несомненно социальный институт и в исторических оценках она непременно присутствует. Но если уж мораль социальна, то исчезновение морали более чем социально и представляет из себя некую, не побоюсь этого слова, животрепещущую проблему. Исчезновение морали у целого социального слоя, находящегося не внизу социальной лестницы, а, если и не наверху, то ближе к вершине, чем к основанию, куда как… социально.