Никита Елисеев - Блокадные после [litres с оптимизированной обложкой]

Семейная «междоусобица», которую описывает Мила Анина в своих мемуарах, в действительности является частью более глубокого непонимания между теми, кого Анина называется «носителями войны» [Пожедаева 2017: 175]. Глядя на своего отца и его сослуживцев, после войны находящихся в состоянии постоянного запоя и «непристойных» офицерских застолий, Мила чутко замечает, что эти люди продолжают «воевать» до сих пор: «А они все воюют и воюют . Сто наркомовских грамм – и в бой! Сто грамм – и в бой! А против кого? Да против нас , кто слабее и не может дать отпор» [Пожедаева 2017: 172]. На одной из таких пирушек, когда Мила в ответ на требования пьяных офицеров пересказать им работу Сталина «Вопросы языкознания» отказалась это делать, сослуживцы ее отца стали оскорблять девочку и ее мать, проводя глубокое различие между теми, кто «нюхал порох» и кто «не нюхал»:

«И тогда они вспомнили, что они за нас, тыловых крыс , кровь проливали… в окопах мерзли, друзей теряли, Родину защищали, народ спасали <���…> Нас стали сравнивать с фронтовыми бабами , что они настоящие бабы, а мы «ни рыба, ни мясо» <���…> Ах, они погибали? А в Ленинграде дохли не только от бомбежек и обстрелов, но и от непомерного голода. И это называется – мы не нюхали пороха? <���…> Он [отец] <���…> своим господам офицерам позволяет унижать нас . Вот и живу я затюканная, с постоянным чувством униженности и неопределенной вины . Вот только в чем она, моя вина ?» [Пожедаева 2017: 171]

Представление сослуживцев отца Милы Аниной о том, что блокадный Ленинград был тылом, в котором женщины и дети могли чувствовать себя в безопасности, и за нее они должны быть благодарны солдатам-«победителям», выглядит показательной в смысле дискуссий о том, как блокадный Ленинград и во время войны, и после нее могла воспринимать Большая Земля. Сама Мила Анина, которой было слишком мало лет, чтобы она могла работать в блокадном Ленинграде, встает на сторону своего воображаемого сообщества боли, состоящего из женщин-матерей, стариков и подростков, которые «под бомбами и снарядами одевали, обували, кормили, делали разное вооружение для фронта не покладая рук, сутками, практически без передышек» и тем самым определили победу тех, кто «нюхал порох». С точки зрения Милы, «благодарность за общую Победу» – это именно тот дар, что оказался украден у этого сообщества и, прежде всего, у всех блокадных матерей [Пожедаева 2017: 173]. Чувство несправедливости за то, что это «страдание» и «вклад» оказались не признаны, смешивается с чувством личной обиды и ревности: так, Мила противопоставляет блокадных матерей «фронтовым теткам ППЖ», возлагая на последних вину, «что по их прихоти огромное количество детей осталось без отцов» [Пожедаева 2017: 170]. Чувство «униженности» и «вины», которые Мила Анина испытывает в конце концов, оказываются главным следствием такой вторичной травматизации : она одновременно возбуждает протест, создавая отчетливую нарративную рамку, и угнетает, потому что этот протест потенциально никем и никогда не будет услышан.

При всем своем негативном содержании вторичные травматизации Милы Аниной создавали стройную систему координат, в которой она жила как послеблокадный субъект. Телесная боль как то, что делит сверстников Милы на детей-блокадников и детей-приезжих (а, возможно, ленинградских детей, но не голодавших ); социальное расслоение как то, что дискредитирует Советское государство, размежевывая ленинградцев на блокадников, умирающих от голода, и «сытую блокаду», избавляющуюся от «отходов»; семейная «междоусобица» , за которой скрывается глубокий конфликт в пережитом травматическом опыте, который не объединяет, а только разводит «нюхавших» и «не нюхавших порох», воевавших отцов и умиравших от голода блокадных матерей и детей – все эти смыслы, появившиеся у Милы Аниной спустя шесть лет после снятия блокады Ленинграда, во многом определяли то, как она писала о блокадном прошлом. Однако эти три вторичные травматизации бессмысленно рассматривать без четвертой, которая служит кодой для всего повествования «Мемуаров».

Обнаружив зимой 1951–1952 года воспоминания своей дочери, отец Милы Аниной попытался уничтожить тетрадь, в которой Мила так подробно описывала свою блокадную и послевоенную боль. Как вспоминала девушка:

«Ну, вот – мои «мемуары» попали в руки отца… нашел! Боже, что было! Остервенелость! <���…> Рвал, топтал ногами и кричал: «Дура! Дрянь! <���…> Столыпинское отродье! Ты что, хочешь, чтобы нас всех из-за тебя посадили!..» Стояла столбом и с жалостью смотрела, как разлетаются по комнате листы и обрывки записей детских воспоминаний недетских событий, как топчут мою боль , мою военную и блокадную память, и цепенела от бессилия и обиды …» [Пожедаева 2017: 295]

Уничтожение материального носителя травматической памяти , вероятно, худшее, что Мила Анина могла ожидать от своего отца. Отец, чьего имени Мила не называет на протяжении всех воспоминаний, превращается в абсолютного Другого, стремящегося стереть ее личную память о ленинградской катастрофе, подобно тому как в то же время сталинская власть стирала коллективную память о блокаде как таковой (как известно, в том же 1952 году был окончательно закрыт первый Музей обороны и блокады Ленинграда). Случай Милы Аниной показывает, что подобно тому, как травма требует описания, вторичная травматизация требует переписывания – изуродованная тетрадь с текстом и рисунками, в конце концов, оказалась восстановлена Милой «по лоскуткам… кое-что пришлось отглаживать утюгом, кое-что удалось склеить, кое-что переписать» [Пожедаева 2017: 296]. Еще сорок лет после своего «уничтожения» и восстановления «Мемуары» Милы Аниной будут не востребованы и так и не будут опубликованы в советское время. Повзрослевшая Мила Анина – Людмила Пожедаева – опубликует свои воспоминания только в конце 2000-х: предисловие, послесловие и дополнительные материалы дадут «Мемуарам» 1950-х новую нарративную рамку и высветят новые антагонизмы 1990-х и 2000-х – между самой Пожедаевой и «историками блокады», между блокадниками-«детьми» и «взрослыми» ветеранами, между выжившими в Лычковской трагедии 18 июля 1941 года и государством, продолжающим «анестезировать» образы блокадного страдания, прежде всего, детского [Пожедаева 2017: 5-11, 302–303, 327, 342–357]. Сдвиг в сторону «общественного» конфликта и риторики только подчеркнет личную боль и «непризнание страдания», еще полвека до этого определявших Милу Анину как послеблокадного субъекта.

[Ассман 2014] – Ассман А. Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика / Пер. с нем. Бориса Хлебникова. М.: Новое литературное обозрение, 2014.