Галина Зеленина - Изгои Средневековья. «Черные мифы» и реальность

Французский историк Филипп Арьес, сделавший предметом исторического исследования такие категории, как отношение к смерти или отношение к детям, в своей революционной книге «Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке» утверждал, во-первых, что образ ребенка и его место в обществе не константа, а культурно-исторически обусловленная переменная, а во-вторых, что в Средние века не было понятия детства и особого отношения к детям. Хотя тема «возрастов жизни» была популярна в литературе и искусстве, выделялись и наделялись атрибутами и правилами три детско-юношеских возраста: младенчество, детство и отрочество — вся эта номенклатура оставалась в области книжной и лубочной теории, не доходя до практики. В вернакулярах, европейских разговорных языках, не было слов для обозначения разных детских возрастов. Во французском, например, с младенчества до 20 лет мальчика называли «парень». В источниках что XII, что XVII века встречается то «молодой ребенок 14 лет», то «бесчестный ребенок, устраивающий драки в кабаках». Невнятность терминологическая сопровождалась неточностью биографической: люди — особенно в низших слоях общества — зачастую не знали даты собственного рождения и не помнили возраста детей. Санчо Панса в «Дон Кихоте» сообщает про любимую дочь, что ей «около пятнадцати лет, может, года на два старше или младше, во всяком случае, она большая, ростом с копье», — это невежество, конечно, комично, но вполне реалистично.

Незнание и невнимание, очевидно, были сопряжены с пренебрежением к маленьким детям, которые «мало чего стоят, потому что мало что умеют и знают». Привязанности к младенцам препятствовала и высокая детская смертность, доходившая до 50 %. Даже Мишель Монтень, французский философ и гуманист позднего Возрождения, отмечал в «Опытах», что потерял в младенчестве «то ли двоих, то ли троих детей»: «не то чтоб я не сожалел о них, но не роптал». Внимания и отношения как к людям, а не как к биологическому материалу, дети удостаивались годам к семи, но тут же отделялись от семьи, уходя в школу или в обучение ремеслу, и уже переходили в категорию взрослых. Иными словами, согласно Арьесу, детства у средневековых детей не было. Не было детской одежды — только маленьких размеров взрослая; не было детских игрушек и игр — играли бытовыми предметами и в общие со взрослыми групповые спортивные, обрядовые или азартные игры; не было детских портретов — их изображали как маленьких взрослых.

У Арьеса были как последователи, так и критики. Первые поддерживали его хронологию и относили появление современной семьи с заботой о детях к XVIII веку, а то и к викторианской Англии, называя доиндустриальное детство «кошмаром, от которого мы лишь недавно начали просыпаться». Вторые упрекали Арьеса в том, что его источники — визуальные и литературные — далеки от реальности, а эго-документы отражают ментальность элиты, аристократии и интеллектуалов, а не средних и низших слоев общества, и, наконец, в том, что он подгоняет материал под свои заведомые убеждения. Если Арьес занимался остранением средневекового детства и семьи, а некоторые его последователи — даже демонизацией, то его оппоненты, напротив, стремились к их нормализации, находя свидетельства о любви и заботе и вообще сходства с нашими представлениями и практиками. Как писал один из них, «средневековая семья никогда не была эмоционально бедна; если она чем-то и бедна — так это источниками».

Филипп Арьес.

Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. Издание 1973 года

Дискуссия об отношении к детям в Средние века имеет непосредственное отношение к теме кровавого навета, ведь в его основании лежал не только конфликт Церкви и Синагоги, христианства и иудаизма, но и двойственное положение детей. С одной стороны, родители ими пренебрегали (согласно критериям нашего времени — не средневекового рассказчика), и потому они с легкостью оказывались добычей злоумышленников (мы говорим о нарративе навета, разумеется, не о реальности). С другой стороны, дети как категория, безотносительно заботы и любви к конкретным индивидам и наличия детской одежды и игрушек, это будущее общества, а невинные младенцы или отроки — его нравственный капитал, надежда на спасение, поэтому самый распространенный и живучий антиеврейский навет приписывает врагу надругательство именно над детьми. Были в Средние века и другие юдофобные инсинуации, прежде всего, обвинения в осквернении гостии и в отравлении источников воды, но по своему масштабу они не сравнятся с ритуальным, или кровавым, наветом.

«Благословенное отрочество» Уильяма Нориджского, в изложении брата Томаса, служит прекрасной иллюстрацией тезисов Арьеса, если игнорировать агиографический флёр и смотреть на факты. На восьмом году жизни мальчика отдали «в люди» — в обучение к скорнякам. «По божественному внушению» он покинул деревню, то есть родной дом и семью, поселился в городе у мастера и «редко бывал в деревне». «Так прошли годы» — «усердно отдаваясь своему ремеслу, Уильям достиг своего двенадцатилетия». Когда «омерзительный посланник евреев» стал переманивать Уильяма из мастерской скорняка якобы на кухню архидьякона, мальчик, хотя уже четыре года не жил дома и почти не бывал там, счел нужным получить благословение матери. Несмотря на «сети обмана», раскинутые лжеповаром,

…мать, движимая дурным предчувствием, сопротивлялась, благодаря своей материнской любви чувствуя тревогу за сына. […] Он просит; она отказывается, […] боясь потерять сына. Он утверждает, что он — повар архидьякона, но она не верит ему. Между нею и им разгорелась борьба, как между овцой и волком […] агнец был между ними. […] Но поскольку мальчик, увлеченный [предложением], склонялся к одному и беспрестанно молил о согласии вторую, мать, частью склоняясь к мольбам сына, частью соблазненная щедрыми посулами предателя, в конце концов вынуждена была против своей воли согласиться. Она просила, однако же, отсрочки до Пасхи; но предатель поклялся, что не может ждать и трех дней, даже и за 30 сребреников. Но мать отказалась отпускать сына и поклялась, что не отпустит его до Пасхи. Тогда предатель вынул три шиллинга из своего кошеля с намерением склонить непостоянную женщину, соблазнив ее блеском монет. […] Так деньги были предложены как цена службы невинного отрока или, вернее, как цена его крови. […] Ум матери был побежден яркостью монет, хотя материнская любовь лишь медленно уступала перед натиском искушения, и, соблазненная, наконец, сияющими кусочками серебра, она пала жертвой своей жадности. […] Нет нужды в излишних словах. Мать побеждена, и агнец отдан волку — отрок Уильям в руках предателя.