Галина Зеленина - Изгои Средневековья. «Черные мифы» и реальность

В такой последовательности можно увидеть обыкновенную логику осады: защитники постепенно отступают и сдают осаждающим ворота, стены, посад, крепость и самую неприступную башню крепости. Но примечательно, что пространственная иерархия здесь сопровождается иерархией еврейского благочестия. В городе евреи пытаются бороться с крестоносцами, пусть безуспешно. На епископском подворье они как продолжают борьбу, так и демонстрируют пассивное мученичество, позволяя врагам убивать себя. В покоях они уже переходят к активному мученичеству, убивая членов своих семей и самих себя. В последнем, наиболее укрепленном помещении они продолжают сопротивление и активное мученичество, а женщины дополнительно провоцируют врагов на нанесение им телесных повреждений, необязательно с летальным исходом. Если пассивное мученичество оценивалось выше, чем сопротивление, а активное — выше, чем пассивное (несмотря на его сомнительную легитимность, о чем шла речь раньше), то вершиной нашей гипотетической иерархии оказывается даже не мученическая смерть, а переживание физических мучений. Это, возможно, указывает на христианские эталоны еврейского самопожертвования: отстаивая свою веру, они в то же время стремились превзойти в страданиях христиан, подражавших страстям Христовым.

За рассказом о первом натиске врагов и коллективном мученичестве в резиденции архиепископа следуют описания индивидуального мученичества в других местах: в частных домах, дворах, на улицах и т. д. Здесь оппозиция центрального и периферийного пространства коррелирует с оппозициями коллективного и индивидуального, публичного и приватного, причем композиционный приоритет отдается коллективу, что, возможно, соответствует истинной хронологии событий, а возможно, отражает ашкеназские ценности: в отличие от сефардов германские евреи ставили общину выше индивида.

Уже убитые евреи подвергаются надругательствам, понижающим статус окружающего пространства: «Враг раздел их донага, протащил дальше и бросил. […] Они все были погребены обнаженными». «Толпа выкинула их [тела] из окон на улицу». «Необрезанные раздели их трупы и убрали их из комнат. Они выкидывали их, обнаженных, из окон на землю, создавая кучу на куче». «Они завязали веревку у него на шее и проволокли его через весь город по грязным улицам к дому идолопоклонства [т. е. собору]». «Низость» уличного пространства может еще усугубляться его буквальной нечистотой, а также направлением движения к христианской церкви, которая, в глазах еврейского автора, является апогеем профанного пространства.

В одном эпизоде, присутствующем как у Шломо бар Шимшона, так и у Майнцского анонима, евреи, выброшенные из окон на землю, «еще имеют в себе дуновение жизни» и просят пить. Но христиане готовы дать им воды только при условии крещения: «Если вы готовы оскверниться, мы дадим вам испить воды и вы будете спасены». Но умирающие не идут на компромиссы: «жертвы качали головой в знак отказа». Этот эпизод представляется еще одним примером сопоставления еврейского мученичества не только с потенциальными страданиями крестоносцев, но и со страданиями самого Христа: евреи просят пить, как Иисус на кресте, и им предлагают креститься, что по своей неприемлемости идентично уксусу, или вину с желчью, предложенному Христу солдатами (Мф 27:48; Мк 15:36; Лк 23:36; Иоан 19:28–30).

Крестоносцы оскверняют не только мертвые тела, но и свитки Торы — главную символическую (и не только символическую) ценность еврейской общины. После разрушения второго иерусалимского храма с его святая святых и предположительным божественным присутствием свиток Торы унаследовал святость храма и стал сакральным центром еврейской общины, освящающим синагогу, в которой хранился. Наши хронисты описывают Тору цитатами об Иерусалиме, храме или ковчеге Завета: «Святая Тора, совершенство красоты, радость наших глаз…» (ср. Плач 2:15 — об Иерусалиме, Иез 24:21 — о Храме и ковчеге Завета) или «они порвали его [свиток], и сожгли, и потоптали его — эти дурные злодеи, про которых сказано: Грабители вошли и осквернили его (ср. Иез 7:22 — о ковчеге Завета). Со свитками Торы крестоносцы поступают так же, как и с людьми, — глумятся: «раздевают» их, снимая и разрывая их «мантии», чехлы, и кидают «обнаженные» свитки на грязную землю, топчут ногами, рвут и сжигают «под хохот и насмешки».

Другой наследник иерусалимского храма, занимающий сакральный полюс пространственной иерархии в хрониках, это собственно синагога, пространство священное за счет содержащихся там свитков Торы и за счет действий находящихся там людей: коллективной молитвы и чтения той же Торы. С синагогой связан один из наиболее подробных во всех хрониках рассказов об индивидуальном мученичестве. Это история Ицхака бен Давида Парнаса из Майнца, который — во искупление собственного крещения — зарезал своих детей в синагоге, сжег свой дом с запертой в нем матерью, затем поджег синагогу и сам сгорел в ней. В самом конце этого рассказа у одного из хронистов содержится объяснение сожжения синагоги: «…они слышали, что враг намеревается воздвигнуть на этом месте либо дом идолопоклонства, либо монетный двор». Поэтому Ицхак бен Давид с товарищем решили разрушить синагогу, чтобы она не подверглась осквернению. Но это не объясняет уничтожение и собственного дома тоже. Возможно, сожжение обоих зданий было жертвоприношением само по себе, отдельно от жертвоприношения матери и детей. В таком случае приобретает смысл ремонт дома, произведенный Ицхаком накануне сожжения: «Он пошел в дом своего отца и нанял работников — починить двери, выломанные врагом». Ицхак исправил непорядок, дабы его жертва была без изъяна. Подобная интерпретация вполне объясняет поведение героя, позволяя считать его действия логичными и целенаправленными, и опровергает тенденцию видеть в Ицхаке Парнасе представителя сомневающейся части рейнского еврейства — который до конца не может решить, какой путь предпочесть, и несмотря на все усилия хрониста выбивается из идеального образа мученика. Убийство Ицхаком своих детей хронисты уподобляют библейскому жертвоприношению Исаака и храмовому ритуалу: «Святой господин Ицхак взял своих двоих детей — сына и дочь — и повел их в полночь через двор в синагогу, подвел их к святому ковчегу, и там зарезал их, во освящение великого имени […]. Кровью их он окропил колонны святого ковчега, дабы напомнить о них единственному и предвечному царю. И сказал он: “Да искупит эта кровь все мои преступления!”». Элиэзер бар Натан приводит здесь прямую цитату из Псалмов (49:23), относящуюся к жертвоприношению в Храме: «И это о них и таких, как они, написано: “Кто приносит в жертву хвалу, тот чтит Меня”». Через эту систему цитат синагога идентифицируется с Храмом, то есть получает статус наиболее сакрального пространства, а сомнительный, если не сказать — чудовищный с моральной точки зрения поступок героя — легитимируется сравнением с храмовым жертвоприношением.