Агостино Паравичини Бальяни - Тело Папы

Размышления Анджело Рокки восходят к той позиции, которая, как мы видели, впервые четко сформулировали в XIII веке. Начиная с Церемониала Григория X (1273) двойное красно-белое облачение отсылало к подражанию империи, но в еще большей степени – к полноте власти папы и к христологической природе его служения. В то время папа уже стал наместником Христа, то есть «личностью Христа», persona Christi, а тело папы – институциональным средостением Римской церкви, подобно тому как кардиналы в экклезиологии определялись как «часть тела папы», pars corporis papae. По Гильому Дюрану, красный отсылал к мученичеству Христа, белый – к чистоте и безгрешности жизни. Этот образ – плод сугубо схоластической логики: властная функция, внешне символически явленная мантией, должна соответствовать белизне «внутреннего облачения». Литургисты XIII и конца XVI веков связаны между собой непрерывной традицией: белое одеяние указывает на христологическую природу папского служения и на безгрешность правящего понтифика.

Обилие прямых отсылок к красно-белому одеянию папы в XIII веке совпало с фактической победой белого, то есть того цвета, на который источники предшествующего времени вовсе не указывали. Эта победа закрепилась в период Контрреформации: литургисты Сикста V утверждали, что именно белый цвет являет тело папы, corporis apparentia, то есть символически очищает его жизнь и демонстрирует его роль persona Christi. Полное совпадение можно констатировать и между белыми одеяниями и обрядом с восковыми агнцами, который мы реконструировали в начале этой главы. Белизна будничной одежды понтифика вместе с фигурками агнцев призваны были символически разрешить противоречие между хрупкой телесной оболочкой и высочайшим служением, которым папа был облечен.

Из вышесказанного следует заключить, что начиная с XI века, особенно в XIII столетии, тело папы стало предметом как ритуальной, так и риторической рефлексии: белизна гарантировала его символическое очищение, а тема смертности и кратковременности, о которой шла речь с самого начала, напоминала о неизбежности смерти.

Сам собой встает новый вопрос. Как проявлялся этот двойной – ритуальный и риторический – дискурс в тот момент, когда папа действительно уходил из жизни? Как именно Римская церковь разрешала тогда проблемы, так часто встававшие в ритуальной форме в литургии бренности и кратковременности при жизни папы? Как она встречала тот «страшный миг», о котором писал Петр Дамиани? Каким образом в апостольском преемстве усопших понтификов уживались элементы величия и невинности, символически воплотившиеся в фигуре папы? Одним словом, рассмотрев, как «складывалось» тело папы при жизни, мы должны увидеть, как оно разрушалось, не затронув тот порядок, которому тело метафорически принадлежало.

Как и при знакомстве с обрядами бренности, чтобы рассмотреть смерть папы, нам нужно вернуться в середину XI века, в понтификат Льва IX (1049–1054). Два эпизода этого времени обращают наше внимание на грабежи, которые происходили после смерти епископа или папы. Первый из них произошел не в Риме, но соответствующее папское послание для нас важно, в том числе, потому, что написал его не кто иной, как Петр Дамиани, чьи размышления о бренности и смерти папы сопровождают нас с самого начала.

Что произошло? Около 1049 года жители Озимо, городка в Марке, рядом с Анконой, когда не стало их предстоятеля, захватили и разграбили епископский дворец, порубили виноградник и кусты, сожгли дома крестьян. Неизвестно, вызвано ли было такое народное возмущение каким-то проступком покойного. Зато папе Льву IX оно дало повод поручить Дамиани написать суровое обличение того, что он назвал «скверным обычаем». Соответствующее послание, составленное в начале понтификата (1049), содержит длинное рассуждение о незаконности подобных ограблений [428]. Аргументация Дамиани основана на противопоставлении физической бренности церковного пастыря и бессмертии Христа, «епископа всех наших душ», «бессмертного супруга Церкви», «вечного первосвященника» [429]. Иными словами, после смерти епископа остается Церковь, то есть Христос. Это послание имеет большое историческое значение: именно здесь впервые со всей ясностью проводится различие между физической персоной епископа и вечностью Церкви.

Во втором интересующем нас эпизоде участвовал непосредственно понтифик. Утром 18 апреля 1054 года тяжело больному Льву IX видение предрекло скорую кончину. Он попросил направившихся в базилику Святого Петра клириков перенести туда его мраморный саркофаг, а затем приказал принести туда его самого прямо на ложе [430]. Как только новость разнеслась, римляне побежали в Латеран, чтобы, «как обычно», разграбить дворец. Однако автор жизнеописания добавляет, что «по заслугам и добродетелям блаженного предстоятеля никому не удалось проникнуть во дворец. Испуганные римляне, пристыженные, удалились». И тогда, сидя на смертном одре, Лев IX произнес в базилике Св. Петра речь, посвященную сохранению имущества Церкви, что согласовывалось с программой «свободы Церкви», libertas Ecclesiae [431].

Прежде чем исторически осмыслить эти два свидетельства, напомним, что разграбление и кража имущества прелатов зафиксированы с очень древних времен. Мы узнаем о них в первые века христианства. Уже Халкидонский Собор 451 года угрожает понижением в иерархии тем клирикам, которые украдут имущество ушедшего из жизни епископа [432]. В 533 году синод в Орлеане попытался искоренить хищение достояния умершего епископа, возложив прямую ответственность за сохранение епископской резиденции на епископа, призванного возглавить похоронную церемонию. Здесь тоже дело касается только клира [433]. Постановление синода в Валенсии (546) аналогичным образом поставило в обязанность клириков, обвиненных в разграблении вещей епископа на пороге смерти, защищать и сохранять наследие усопшего предстоятеля [434]. Собор в Париже 615 года увещевает соблюдать последнюю волю епископов и клириков, а непослушным, клирикам и мирянам, угрожает отлучением «от церковной общины или от христианского общежития» [435]. Шалонский собор (650), в свою очередь, запрещает епископам и архидьяконам присваивать имущество умерших священников и аббатов [436]. Последним на этот счет высказался Толедский собор 655 года. Его IX постановление следует валенсийскому: возглавляющий церемонию погребения епископ отвечает и за сохранность имущества [437].

Как можно видеть, все эти постановления почти исключительно относятся к преступлениям клириков, живших рядом с покойным епископом или близких к нему. Они возлагают сохранение резиденции и храма на епископа, призванного для погребения. И лишь один синод V–VII вв. (Париж, 615 г.) указывает на участие мирян в разграблении имущества усопшего прелата [438].