Сергей Нечаев - Серый кардинал Наполеона. Жан-Жак-Режи де Камбасерес

— Вот прекрасно! Сейчас… сейчас…

Сначала все, и я вместе с другими, подумали, что Камбасерес, строго следящий за этикетом, рассердился за слишком приятельские слова своего старого друга. Но он и не думал об этом.

— Сейчас! — повторил он еще раз и, положив дрозда на тарелку, которую подставил ему слуга, прибавил: — Как можно думать об индюке и трюфелях? Надобно есть вот это, и в ту же секунду, а не «сейчас»!

Никогда и ничто, ни одна карикатура Калло и Хогарта, не сравнится с выражением лица д’Эгрефёя, когда он ел дрозда. Большие глаза его, круглые и зеленые, излучали такое удовольствие, что трудно было не засмеяться. Но Камбасерес наблюдал эту картину с чрезвычайной серьезностью: он разглядывал д’Эгрефёя, уставив свой лор нет на красное, упитанное лицо старого гурмана, точно рассматривая новое издание Пандектов [в Древнем Риме так назывались сочинения крупнейших юристов, построенные в виде коротких извлечений из их работ. — Авт. ], прежде никому не известное.

— Ну? — сказал он наконец, когда тот положил на тарелку последнюю косточку.

— Сочно, усладительно, превосходно!

— Так принесите и мне еще с вертела! — сказал Камбасерес с истинно комическим смирением. — Попытаюсь съесть крылышко или два; но, право, мадам Жюно, я так болен, что не знаю, смогу ли проглотить хоть кусок.

Это была всегдашняя его привычка: садясь за стол, он начинал жаловаться и рассказывал обо всем, чем страдал с самого утра. Дело почти всегда доходило до колик, и он не пропускал ни одной подробности, рассказывая о том, что именно помогло ему. Заканчивалось тем, что он превосходно обедал».

Снова прервем рассказ Лоры д’Абрантес и заметим, что о гурманстве Камбасереса ходили легенды. Впрочем, как и о его сексуальной ориентации. Но последнее — дело сугубо личное, и копаться в этом мы не считаем правильным. А вот страсть к вкусной еде и изысканным напиткам — это совсем другое дело.

Расходы на это составляли бо́льшую часть общих расходов в особняке Камбасереса. Известно, например, что в 1807 году общие расходы составили 85 204 франка, в том числе на кухню — 48 429 франков, на вино — 11 095 франков, на ликеры, сахар и кофе — 1636 франков, на продовольственные запасы — 2552 франка. Соответственно, в 1811 году общие расходы составили 108 763 франка, в том числе на кухню — 54 963 франка, на вино — 16 800 франков, на ликеры, сахар и кофе — 2790 франков, на продовольственные запасы — 6723 франка. Поистине огромные цифры!

Небольшое уточнение: вина в дом Камбасереса поступали отменные — в основном порто, мадера и шабли; кофе в год закупалось примерно 400 кг, мясо привозилось из Гамбурга, а ветчина — из Вестфалии.

Стол Камбасереса считался одним из лучших в Париже, и многие вельможи мечтали отведать с этого стола какой-нибудь редкий деликатес.

Рассказывают, что однажды Камбасерес получил двух огромных осетров, что было весьма кстати, поскольку он давал большой званый обед. Получил и призадумался: если он прикажет подать обеих рыбин одновременно, гости не оценят эксклюзивность угощения. Подумают: ну да… два осетра… обычное дело на обильном столе у знатного вельможи. И тогда, немного поразмыслив, Камбасерес нашел красивый ход. Под звуки скрипок и флейт слуги внесли блюдо с первым осетром. Внезапно один из поваров «споткнулся», поднос накренился, и огромная рыба рухнула на пол. Гости застыли в замешательстве и мысленно попрощались со своими гастрономическими ожиданиями. И тут немую сцену нарушил спокойный голос хозяина. Камбасерес непринужденно и вальяжно произнес: «Подайте другого осетра!»

Рассказывают также, что маркиз д’Эгрефёй, друг Камбасереса, чуть не погиб от чрезвычайного обжорства. Однажды он набросился на какое-то редкое блюдо с такой необычайной жадностью, что Камбасерес, сам человек в этом смысле не самый осторожный, закричал через стол:

— Д’Эгрефёй, вам станет плохо!

— Да, — отвечал обжора, продолжая свое дело, — я это знаю!

Сам Камбасерес был одним из известнейших гурманов своего времени. Его торжественные обеды длились по пять часов и считались эталоном высокой кухни. Для доставки редких ингредиентов Камбасерес иногда использовал даже правительственных курьеров. Однажды Наполеон сделал ему выговор за это, но получил такой ответ: «А как вы намерены заводить дружеские связи, если нельзя подавать изысканные блюда? Вы сами знаете, что процесс управления происходит в основном за столом». Позже Наполеон говорил: «Если вы едите мало, приходите ко мне. Желаете поесть хорошо и много? Идите к Камбасересу».

Салоны Камбасереса, рассказывает нам Тибодо, были настоящим дублированием того, что имело место в Тюильри. Этикет там соблюдался весьма ревниво. Не забывая о своем достоинстве, герцог Пармский проявлял крайнюю вежливость ко всем; однако он мерил ее в зависимости от положения того, кто приходил. Говорил он с тонкостью, но никогда не смеялся. Небылицы о Камбасересе-гастрономе немало развлекали мемуаристов.

А теперь — продолжение рассказа Лоры д’Абрантес:

«Камбасерес был замечательным юристом, это знают все; но меньше известно, что он был удивительно любезен. Он рассказывал обо всем с большой приятностью и придавал своему рассказу обороты новые и очень милые, каких совсем нельзя было ожидать от его пряничного рта. Судачили о многих его поступках во время революции; не хочу оправдывать их. Я не люблю те кровавые годы, к кото рым привязано его имя, и даже ненавижу все, что может напоминать о них, но я желала бы оправдать Камбасереса, по возможности защитить его от упреков, заслуженных людьми одной с ним эпохи <���…>

Камбасерес любил помогать. Особенно все приезжавшие в Париж из Лангедока встречали у него прием ласковый и тем более драгоценный, что в хозяине не ощущалось того лака светской вежливости, который часто становится обманчивым маяком и приводит вас на мель, когда вы в открытом море. Я знала лангедокцев, приходивших в дом Камбасереса прямо сойдя с дилижанса. Он принимал их как нельзя лучше, прочитывал их просьбы и иногда говорил им: «Я не могу исполнить вашей просьбы, потому что уже обещал это другому, но вот что надо сделать, и вы поправите свои дела». Тут он объяснял им, как надо просить в другом министерстве о другом месте, заступался за них, рекомендовал, и просители возвращались довольными, даже если не получали ничего, потому что их хотя бы не обманывали. Это прямодушие — ред кость в человеке власти. Я долго жила в высших сферах и, кажется, имею право сказать, что Камбасерес, без со мнения, являлся человеком прямодушным и честным.

Черты его были безобразны. Но неспешная походка, модуляции тихого голоса, даже взгляд, который, казалось, в три раза дольше, чем у других, шел к своей цели, — всё это удивительно подходило его продолговатому лицу, длинному носу, твердому подбородку и коже, до такой степени желтой, что нельзя было даже подозревать под нею чего-нибудь красного. Покрой и цвет его платья, парик и манжеты, которых никто больше не носил, так же как и жабо, поражали. То же можно сказать и о его доме, о его гостиных, наполненных людьми, и о нем самом, одинаково свободно расхаживающем по галереям Пале-Руаяля, тогда дворца Равенства, и Тюильри.