Сергей Нечаев - Добрый доктор Гильотен. Человек, который не изобретал гильотину

Поскольку технически гильотина символизировала суровое, но справедливое правосудие, в ней была зашифрована самая суть революционного закона.

Один из комментаторов революции, Пьер-Жермен Гато (друг юности Сен-Жюста, при якобинцах служивший в Администрации продовольствия и снабжения армии), с энтузиазмом писал:

«Святая Гильотина великолепно работает на полную мощность и с помощью своей философии производит великолепный террор в почти чудесной манере — на что невозможно было даже надеяться в течение целого столетия».

Святая Гильотина…

Этому восторженному гражданину Гато повезло дожить до 1815 года. А вот многим другим не повезло. В том числе и тем, кто смачивал свои носовые платки в крови у эшафота и трогал сам аппарат и обезглавленные тела, следуя обычаю, который некоторые называли «красной мессой». Это якобы сулило защиту от болезни и других несчастий.

Как видим, гильотина стала неким сакральным тотемом. Соответственно, во время праздника Верховного Существа (Être Suprême), проходившего 8 июня 1794 года на Марсовом поле в Париже, машину покрыли кусками голубого бархата и букетами роз, в то время как сановники «умиротворенно шествовали рядом с ней», и делалось все это «с религиозной торжественностью». В том же духе гильотина использовалась для обезглавливания священных статуй с фасада Собора Парижской Богоматери.

Так, как пишет автор статьи «Рассуждения о гильотине: карательная техника как миф и символ» Филип Смит, «новая божественная власть боролась с ложными идолами абсолютистского порядка».

Как написал в своей книге «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» французский философ Мишель Фуко, гильотина превратилась в «механизм быстрых и незаметных смертей».

С точки зрения подхода Мишеля Фуко, это устройство должно рассматриваться как технология, приложенная к человеческому телу надежным и предсказуемым образом, подчиняя все рутинной механической дисциплине.

Новое устройство оказалось столь эффективным, что позволяло «перерабатывать» партии по двадцать человек в час. Она заменила собой деятельность «старого» палача с его примитивными технологиями, и это трактовалось как знак упраздненного варварства. Это было чисто техническое решение — способ казни, который был не только чрезвычайно эффективен, но и мог соотноситься с Просвещением.

Филип Смит называет гильотину «синергией между дисциплинарной логикой и революционными ценностями».

И все это было окончательно санкционировано в 1792 году министром юстиции, которым в ту пору был Маргерит-Луи-Франсуа Дюпор-Дютертр, которого, кстати, гильотинировали 29 ноября 1793 года.

Пытки, повешение, колесование, четвертование, обезглавливание мечом были наследием деспотичных, обскурантистских эпох, на таком фоне гильотина для многих стала воплощением «новых идей» в области правосудия, основанных на гуманистических принципах. Практически она была «дочерью эпохи Просвещения», философским творением, установившим новый тип правовых отношений между людьми.

Новая карательная техника…

На самом деле, как мы уже знаем, никакая она была не новая. Ее просто немного усовершенствовали. Но зато теперь она стала зловещим инструментом, ознаменовавшим переход от древних «доморощенных» способов уничтожения людей к механическим. Гильотина обозначила начало эры «промышленной» смерти, которая позднее приведет к изобретению газовых камер и электрического стула.

Жан-Мишель Бессет, автор книг «Социология преступления» и «Однажды… гильотина», пишет:

«Исчезает рукотворная, в определенном смысле вдохновенная составляющая работы палачей, а вместе с ней теряется и нечто человеческое. Гильотиной управляет уже не человек, не разум движет его рукой — действует механизм; палач превращается в механика судебной машины».

По сути, с появлением гильотины уничтожение людей стало четким, простым и быстрым процессом, не имеющим ничего общего с «дедовскими методами» казни, требовавшими определенных знаний и сноровки.

Палач и государь составляют единое целое. Они оба и вместе сплачивают общество.

После «сентябрьской резни» был созван так называемый Национальный Конвент и организован суд над королем. Это был даже не суд, а заранее обдуманное и решенное убийство.

Национальный Конвент (Convention nationale) — это высший законодательный и исполнительный орган Первой Французской республики, действовавший с 21 сентября 1792 года по 26 октября 1795 года.

Национальный Конвент… Там господствовала партия якобинцев [5] Якобинцы (Jacobins) — это участники Якобинского клуба (Club des Jacobins), названного так из-за того, что они проводили свои заседания в доминиканском монастыре Святого Якова на улице Сен-Жак. , и главами этой партии были Робеспьер, Дантон и Марат. Это они потребовали казни короля, и это они с помощью буйной черни так запугали всех умеренных членов Конвента, что большинством голосов король все же был осужден на смерть.

В Национальном Конвенте все было как в театре. Как написал потом Виктор Гюго, «невиданная дотоле смесь самого возвышенного с самым уродливым. Когорта героев, стадо трусов. Благородные хищники на вершине и пресмыкающиеся в болоте. Там кишели, толкались, подстрекали друг друга, грозили друг другу, сражались».

Первоначально Конвент провозгласил себя проповедником великих идей революции, свободы, равенства и прочего, но когда он собрался (а в выборах в него мог участвовать всякий достигший 21 года, исключая лакеев), оказалось, что он не вполне соответствует ожиданиям радикалов. Большинство осталось за умеренными. Впрочем, их умеренность была относительная. Они так же мало думали об исполнении закона, как и радикалы. Они были такими же рабами тщеславия и фразёрами.

Итак, с одной стороны сидели Пьер Верньо, Жак-Пьер Бриссо, Николя де Кондорсе, Арман Жансонне и др.

С другой стороны — Жорж Жак Дантон и примкнувшие к нему Жан-Поль Марат, Жан-Мари Колло д’Эрбуа, Франсуа Шабо, Жак-Николя Бийо-Варенн, Филипп-Антуан Мерлен (он же Мерлен из Дуэ) и др.

Вне этих двух лагерей стоял человек, державший оба эти лагеря в узде, и человек этот звался Максимилианом Робеспьером.

Как написал потом Виктор Гюго, «внизу стлался ужас, который может быть благородным, и страх, который всегда низок. Вверху шумели бури страстей, героизма, самопожертвования, ярости, а ниже притаилась суетливая толпа безликих».