Сергей Нечаев - Добрый доктор Гильотен. Человек, который не изобретал гильотину

Закон об использовании машины для отсечения голов был подписан 25 марта 1792 года. И после испытаний на овцах и на трупах машину использовали для реальной «гуманной» казни приговоренного на Гревской площади. Это был разбойник Николя-Жак Пеллетье: этот человек, ставший первым обезглавленным при помощи гильотины, был приговорен к смерти за разбой на дорогах.

25 апреля 1792 года ее установили на Гревской площади для предания смерти некоего Николя-Жака Пеллетье, осужденного за грабеж с применением насилия, который таким образом приобрел сомнительную славу первооткрывателя гильотины. Казнь Пеллетье положила начало беспрестанному движению ножа. Вскоре на гильотине будут тысячами рубить головы с плеч. За два века, с 1792 по 1981 год, помимо тридцати пяти — сорока тысяч казненных за годы якобинской диктатуры, на гильотине отрубят порядка восьми — десяти тысяч голов.

Антуан Луи умер в Париже 20 мая 1792 года. И, кстати, первое время после создания машину для «гуманной» казни называли по его фамилии «Луизеттой» (Louisette) или «Маленькой Луизон» (La petite Louison). А также «вдовушкой», «путем к раскаянию», «народной бритвой», «патриотическим усечением» и т. д.

Машину называли «фрамугой» и «станком». Было даже название «Мирабель» — в честь Мирабо, поддержавшего в свое время данный проект. А сами палачи называли это орудие просто — «штуковина».

Но, в конце концов, за ней закрепилось название «гильотина», хотя доктор Гильотен всегда возражал против столь странной и незаслуженной признательности.

Такое множество названий объяснялось как популярностью гильотины, так и страхом, который она внушала.

А тем временем, 10 августа 1792 года, во Франции пала монархия, король Людовик XVI и королева Мария-Антуанетта были заключены под стражу, а 22 сентября в стране была провозглашена Республика.

Для уважавшего короля Гильотена это был настоящий шок.

Швейцарской гвардии, защищавшей королевский дворец, было приказано сложить оружие и прекратить сопротивление. Этому факту трудно было найти разумное объяснение. Сам король никак не мог отдать такой приказ. От его имени этот ужасный приказ верным защитникам трона передал какой-то чиновник королевского казначейства по имени Савалетт де Ланж. Говорили, что он был масоном… Только позднее, когда большинство гвардии подчинилось мнимому королевскому приказу и лишь небольшие отряды швейцарцев все еще продолжали уже бесполезное сопротивление, король действительно прислал героям приказ сложить оружие.

Народ, овладев лестницей, бросился внутрь дворца. Всего за несколько минут толпа наводнила покои и перебила всех швейцарцев, которых встретила на пути. Патриоты рыскали повсюду: они осматривали крыши, коридоры, кладовые, потайные ходы, даже шкафы и убивали всех несчастных, спрятавшихся в этих углах и закоулках. Других выбрасывали живыми в окна и, несмотря на их мольбы, закалывали пиками на террасе и мостовой двора. Около сотни их успели бежать через двор Марсана, но на улице д’Эшель их задержали и убили, нанося удары саблями и пиками. Их обезображенные, обнаженные и изуродованные трупы были свалены кучами, вперемешку с соломой, и оставались выставленными напоказ до следующего дня. Более сотни слуг Людовика и его семьи, кончая сторожами, швейцарами, мальчишками для услуг, подверглись той же участи. Кровь потоками лилась в покоях и потайных комнатах. Избежали гибели лишь очень немногие из слуг и несколько военных, переодевшихся в костюмы патриотов или спрятавшихся в трубы каминов, где им пришлось просидеть три дня, чтобы спастись от бешенства победителей.

А потом, с первых же дней Республики, начался период беспощадного террора, то есть уничтожения практически без суда и следствия всех недовольных свершившимся элементов. Идеологом и практиком террора выступил Жорж Дантон, который в Законодательное собрание не попал, но зато был выбран в Конвент от Парижа. Теперь он стал министром юстиции и яростным борцом против роялистов внутри страны. Он считал необходимым дать выход «народному гневу», и волна репрессий прокатилась по всей Франции. По распоряжению Дантона тюрьмы переполнились священниками, родственниками эмигрантов и просто подозрительными лицами, на которых были получены доносы. Жертвам рубили головы уже усовершенствованным «гуманным способом» — на гильотине, которая, повторимся, первоначально называлась в основном «Луизеттой» или «Маленькой Луизон».

2 сентября 1792 года шайка исступленных злодеев проникла в тюрьмы и начала поголовное избиение «изменников» и «аристократов», не разбирая ни возраста, ни пола, издеваясь над жертвами, устраивая пьяные оргии. Кровавая вакханалия длилась три дня, и официальные власти ей не мешали. Толпа неистовствовала, не только не встречая никакого противодействия, но и получив полное одобрение Дантона, который по поводу кровавого погрома изрек: «Народ расправился». При полном попустительстве и сочувствии правительства было истреблено более полутора тысяч человек в Париже, и затем волна террора прокатилась по провинции.

Убийства продолжались четырнадцать часов. Ночью к месту избиения явилось много любопытных, которые жаловались, что им ничего не видно <���…> Когда после этой страшной ночи взошла заря, убийства прекратились. В сумраке, под бледным сводом утреннего неба смутно виднелись темные груды распростертых трупов <���…> В то время как убийцы отправились спать, несколько соседних лавочников бродили взад-вперед, натыкаясь на мертвецов и шепотом сообщая друг другу подробности ужасного дела. Около восьми часов появился небольшой отряд санкюлотов; посмеиваясь, они обошли вокруг трупов, затем, видя, что мостовая вся почернела от крови, сочли своим долгом вымыть ее. Большими ведрами они черпали воду из старинного каменного колодца и выливали на двор. Это была большая работа…

Как уже было сказано, на передний план выдвинулось то, что очень скоро назовут гильотиной.

Та самая машина, которая задумывалась как материальное воплощение торжества революционных и просвещенческих идеалов гуманизма, а теперь стала просто технологией, приспособленной для «рутинизированного прерывания» человеческой жизни. Та самая машина, которая стала просто рациональным инструментом.

Но эта «просто технология» была исполнена всевозможных смыслов. С одной стороны, она олицетворяла чистый и гуманный дух новой Франции, а с другой — стала коллективной репрезентацией террора.