Владимир Бутенко - Честь дороже славы

Богиня в пурпурном одеянии проплыла мимо него, простого донского казака, и, как показалось, милостиво глянула в сторону почетного конвоя из армейских частей. Он запомнил ее большие радостные глаза и слегка изломленные в улыбке губы. Так, затаив дыхание, и стоял ошеломленный Леонтий, пока хвост праздничного шествия не скрылся в глубине Грановитой палаты.

Зазывалы тут же стали приглашать честной народ к столам, накрытым яствами и веселящими напитками, от заморских вин до сивухи. Не удержались и донцы и, хватив по нескольку шкаликов выдержанного рейнвейна, пустились в пляс под бойкую музыку гусляра и свирельщика, специально приглашенных сюда. И все прочие гости находились в необыкновенно ликующем настроении!

Леонтий, глядя на пьяные, раскрасневшиеся в жару физиономии, на хохочущих пузатых сановников и их жеманных супружниц, вспомнил невзначай бой на Калалы, Платова и Ларионова, односумов. И тех казаков, что не вернулись с кубанской стороны и Кавказа. И не благовест стал звучать в его ушах, а тревожный набат, похожий на тот, что призывал на смертельную схватку жителей Наур-городка. «Вас бы туда, где братушки-донцы полегли да терцы с гребенцами», – с негаданной печалью размышлял он, ведя своих казаков через толпу гуляющих дармоедов, которые и пороха никогда не нюхали. И таким чуждым показалось всё здесь, нелюбым. Скорей бы домой, на Дон. Там и воздух иной, и душе легче!..

Екатерина, несмотря на недомогание и крайнюю раздражительность, мужественно выдержала этикет и порядок великого торжества. Когда же царский поезд, выехав из Кремля, остановился у Пречистенских ворот, начались схватки, которые, к счастью, прошли, когда она с помощью «Гришулички» вылезла из кареты и пошла ко дворцу. Кружилась голова, но она по знаку церемониймейстера приостановилась, чтобы в знак всеподданства четверо фельдмаршалов – Румянцев, Разумовский, Чернышев и Петр Панин – подхватили и понесли шлейф ее царственного наряда. И как ни была она густо напудрена, Потемкин, сопровождавший ее карету на коне, а теперь шествующий рядом, с тревогой шепнул: «Тебе, матушка, нездоровится?» – «Рассуждать не можно. Бог милостив», – едва шевельнула она обескровленными губами и поощрительно улыбнулась иностранным посланникам, выстроившимся у дворцового входа.

В ночь на двенадцатое июля императрица благополучно разрешилась дочкой. О начавшихся родах Григорий Александрович узнал одним из первых и лично поставил у покоев государыни караул из гренадеров.

С ведома и согласия Екатерины новорожденную отъяли от нее и увезли из дворца. Отныне она передавалась на воспитание в дом племянника Потемкина, камер-юнкера и управляющего делами Императорского совета. Он достаточно смышлен и наверняка в тайне сохранит, кто отец и мать грудной Елизаветы, ибо сие есть государственная тайна…

А на Ходынском поле, ровно через неделю, императрицу встретили пушечной пальбой! И здесь была она еще благожелательней, чем в Кремле, хотя и выглядела бледной и заметно похудевшей. Сказывали, с матушкой-Екатериной расстройство живота приключилось.

Специально выстроенные павильоны и строения, поименованные в честь отвоеванных турецких крепостей, были битком набиты людом. Рекой текло вино, подавались угощения. А вечером московское небо озарилось огнями фейерверков! На самом поле дивили ротозеев множество вертящихся огненных колес, селитровые свечки, высоко и ярко брызжущие искрами, и фитильные щиты с разноцветными огнями. Поднебесное это зрелище царица, окруженная свитой, наблюдала с холма, где был главный павильон, размерами не уступающий иному дворцу.

Развеселые крики доносились снизу, с обширной низины, облюбованной простолюдинами, которая поминутно озарялась фейерверками и иллюминированными щитами. Даже поздним вечером не унимались песни, водились хороводы и поскрипывали качели – гулянью не было конца! В дальнем конце Ходынки, получившем название «Барабинская степь», заиграли рожочники. Их чудесные переливчатые мелодии заставили Екатерину прислушаться. Постояв несколько минут неподвижно, она обратилась к приближенным:

– Сегодня я ходила по полю, среди простого люда. И заметила в глазах нескрываемую радость. Не для потехи нашей, а для народа сотворен праздник сей. Пусть знает и дворянство, и чернь, что нет для нас заботы выше, чем счастье и процветание государства Российского. И грандиозность празднества в честь нашей виктории заключает в себе смысл всем понятный: она под стать бескрайнему геройству сынов Отечества нашего! А прославление патриотов России дороже любых затрат и зело полезно на поучение молодых людей.

– Слава матушке Ее Императорскому Величеству Екатерине Алексеевне! – выкрикнул фельдмаршал Румянцев, растроганный словами императрицы.

Но она поспешно возразила:

– Слава, друзья мои, может принадлежать только Державе. А сколь заслужена она – зависит от каждого. Наши же помыслы и жизнь посвящены России!

И минул еще год, и выдался он для государства Российского и для ее самодержицы Екатерины Второй не менее трудным и напряженным, нежели предыдущие.

По-прежнему султан, открыто нарушая Кючук-Кайнарджийский трактат, строил отношения с Россией на лукавстве и нескрываемой неприязни. Турция держала свои войска в Тамани и в Крыму, при этом выплатив в счет контрибуции лишь мизерную сумму левков из той, что была оговорена в договоре. Ссылаясь на свидетельства (заведомо ложные) европейских купцов, что у Керчи стоит в ожидании выхода в Черное море не торговый русский флот, а военный, Константинополь отказался пропустить его. Стахиев, новый посол в столице Порты, крупно поговорил с рейс-эфенди. Но никаких мер со стороны султана не последовало. И это подтверждало донесение конфидентов, что турки весьма обнадежены слухами об ухудшении отношений России со Швецией, которая активно вооружается, и с Польшей, где назрела новая конфедерация, и к Абдул-Гамиду уже собирается некий варшавский порученец.

Еще хуже сложилась обстановка в Крыму. Друг Турции, хан Девлет-Гирей, фактически отказался от самостоятельности государства и принял султанскую инвеституру. Всему миру им было объявлено, что Кабарда принадлежит, равно как и правобережная Кубань, его ханству. А чтобы обезопасить себя, он всячески старался удерживать турецкие войска в Кафе и Тамани. И эта откровенная дерзость вызывала у русской императрицы крайнее беспокойство. Да, годовщина мирного трактата была отмечена всенародно и с гигантским размахом, но плоды этот договор так и не давал.

Беспорядочно складывались заседания польских сеймиков, благодаря проискам французов вносящих распри между королем и шляхетством. Дело дошло до того, что эмиссар графа д’Артуа, брата короля Людовика XVI, явился к Станиславу-Августу и предложил отказаться от польского престола в пользу своего патрона, пообещав взамен Лотарингию. Но камнем преткновения, что хорошо понимали Екатерина и Потемкин, оставались Крым и Кавказ. Французский и венский дворы, как и «дражайший Фридрих», не только препятствовали усилению Петербурга и расширению его влияния в Европе, но были едины в политике стравливания России с соседними державами. Император Иосиф, пользуясь тем, что Порта обескровлена многолетней войной, отхватил от османской территории в пользу Австрии изрядный кусок придунайских земель. И султан смирился – не вступать же в новую военную кампанию, если казна пуста, флот только восстанавливается, армия деморализована? В одном Абдул-Гамид был убежден твердо, что необходимо противостоять России, опираясь на крымского хана.