Георгий Любарский - Морфология истории. Сравнительный метод и историческое развитие

Внутренняя жизнь. В дополнение к соотношению эстетического описания природы и естественного существования природы можно выстроить подобную параллель в отношении внутреннего мира человека. Действительно, как уже говорилось, описание внутреннего мира, душевных переживаний совершенно не свойственно средневековой литературе. В наиболее “психологичных” описаниях вся психология на деле домысливается современным читателем: любовь, как она описана в сагах, описывается фигурой умолчания; высшего напряжения любовного чувства художник достигает, используя пустоту: замерший перед тремя каплями крови на снегу Парсифаль, вспомнивший свою жену Кондвирамур. Даже разбор “Тристана и Изольды” заставляет обратить внимание на отсутствие психологических мотивировок; утверждается, что описывается любовь, и дается ряд поступков героев, а связать общее понятие и конкретные действия должен читатель.

Конечно, не следует думать, что люди в Средние века были бесчувственными, раз мы не находим в произведениях искусства той эпохи яркого выражения человеческих чувств. Такое отсутствие не подразумевает отсутствия чувств, но все же обозначает, что чувства были не совсем такие, как сегодня, по крайней мере они осознавались не со всем так, как это происходит у современного человека, что, собственно, и выражается в молчании средневекового человека по поводу своих чувств. Развитие идет постепенно, и потому можно встретить опережающее время осознание эмоциональной сферы. Так, в письмах Элоизы к Абеляру проявляется глубокий самоанализ и удивительная откровенность выражения чувств. Но именно на этом примере открывается и роль Возрождения в такого рода изменении. Судьба этих первых симптомов проявлений меняющейся душевной жизни показывает, что происходит с опережающими время явлениями. Дело в том, что эти письма вызвали весьма малый интерес в XII в., о чем мы можем судить по малому числу их копий. Интерес к этим письмам развился значительно позже, в качестве главных поклонников этих удивительных писем можно назвать Петрарку в XIV в. и Александра Попа в XVIII.

Дело обстоит не таким образом, что однажды утром в XIV в. люди проснулись утром гораздо сознательнее, чем заснули. Как это всегда бывает с живыми существами - в том числе и с живыми историчес кими существами, с живым историческим временем - понять происходящее при должном усилии можно, а вот четкую грань провести нельзя. Именно по причине постепенности процесса взросления человечества в периодизации Ренессанса так много неясного: выделяют все новые “почти Возрождения”, Предвозрождения, несостоявшиеся предвозрождения… Называют Предвозрождением и замечательный всплеск культуры в XII-XIII вв. Но это было не предвозрождение, а самое настоящее Средневековье, последний цветок уходящей эпохи, древней, закатывающейся культуры… Она началась вовсе не с захватом Рима варварами, а гораздо раньше, с расцветом античной Греции, с Гомера, с мраморных богов и сияющих в блеске утреннего солнца оливковых рощ.

В это время, в XII в., уже ощущалось дыхание нового мира, только различить будущее было очень трудно, поскольку будущее очевидно и неожиданно. В литературных свидетельствах эпохи после 1200 г. проявляются черты, которые будут характерны для новой эпохи. Например, в эпосе поединок двух бойцов привлекает теперь больше внимания, чем столкновения армий и массовые сцены, некогда столь популярные. В романах и поэмах начинают интенсивно описываться личные чувства героев, чего не было раньше. Историк Средневековья Марк Блок отмечает: “Новая литература стремилась всеми путями к реинтеграции индивидуального и приглашала слушателей к размышлению над своим “я”. В этой склонности к самосозерцанию перекликалась с религиозным началом: практика исповеди “на ухо” духовнику, которая долгое время была в ходу лишь в монастырском мире, распростра нилась в XII в. среди мирян” (1986: 167). В таких незначительных на первый взгляд чертах культуры, как дистанция между собеседниками при разговоре, расстояние между исповедающимся и священником проявляются подчас очень значительные для истории изменения. Индивидуализация человека идет с Запада; в православной церкви и в ХХ веке не принято исповедоваться “на ухо”, исповедь здесь - процесс публичный (по крайней мере - не строго-индивидуальный).

Уже по скульптуре Средних веков можно проследить эволюцию человеческой душевности. Всякий интерес к психологии человека, казалось, исчез с окончанием Римского времени. Романская культура обходилась без “слишком человеческого”. Затем, с появлением ранней готики, с Шартрского собора в изваянных фигурах появляется одухотворен ность, появляются душевные движения - но пока еще очень обобщенные; фигуры делятся на “духовные” и “плотские”. Во времена высокой готики (Реймс, Амьен, Страсбург) фигуры людей становятся все более живыми, естественными, хотя в них все еще нет портретного сходства. И только потом, примерно с начала эпохи Возрождения, скульптура становится портретной. Так мы видим развитие душевности, индивидуализацию душевной жизни, которая идет в течение веков.

В отличие от средневековой, литература Нового времени пронизана психологизмом; те литературные течения, которые отказываются от него, делают из отсутствия психологизма литературный прием, подчеркивая искусную безыскусственность повествования. И точно так же, как из окружающей нас природы по мере ее описания уходят силы, так и души людей становятся бледнее, подвергаясь интенсивному описанию. Внимание привлекает исчезающее; авторы Нового времени “ухватились” за психологизм как раз тогда, когда именно понимание “псюхе” покинуло их. Поскольку ранее я упомянул Достоевско го как пример “беспейзажного” мастера, пусть и отношение писателя к психике иллюстрируется человеком, “наиболее глубоко проникшим в тайны человеческой души” (неизвестный автор). Очень много написано как о том, что в романах Достоевского действуют персонифици рованные идеи, так и о том, что он с небывалой силой проник в психологию современного человека. Высказывания эти слегка противоречивы; главное же, на что можно обратить внимание при изучении психологических глубин, показанных у Достоевского, - это на их антипсихологичность. Достоевский действительно ставит перед собой некоторые идеологические и эстетические задачи по поводу психологии человека, в частности - своего читателя. Задачи эти по характеру не познавательные, а, по выражению лингвистической теории, прагматические, то есть текст Достоевского призван увлечь читателя в глубины определенных психологических проблем, в некоторые тайники, которые могут встретиться и в душе этого читателя. Отсюда и строение “психологии” у Достоевского; она призвана не “быть” психикой кого-то, а делать нечто с чьей-то психикой. Дело не в том, плоха или хороша эта психология, верна или неверна, дело в том, что она никакова. Нет такой вещи, как психологизм Достоевского, в его текстах не описывается ничья психология - ни писателя, ни читателя, ни персонажа. Там есть определенная структура, которая взаимодействует с психикой читателя таким образом, чтобы совершить в этой психике программированное действие, в том числе имеющее художественное значение. Мысль, которую я пытаюсь высказать, очень проста и очевидна - “психология” Достоевского в той же степени напоминает действительные душевные движения человека, как форма зубоврачебного кресла - форму человеческого тела. И цель этой мысли не в том, чтобы “отругать” Достоевского; совершенно не важно, нравится мне лично или кому-нибудь еще то, что делает Достоевский или не нравится; важно совсем другое: современная культура изумительно легко путает зубоврачебное кресло с человеком, путает то, что встречает в романах Достоевского, с человеческой психикой. Такое положение дел свидетельствует, что понимание психики сегодня развито крайне слабо. Дело не в развитии науки психологии, о развитии этой науки нет смысла даже заводить речь, если объект этой науки - психика - так плохо заметен современному человеку.