Виталий Волков - Выстрел в Вене

— Есть проверенная информация об угрозе? — сухо уточнил Власов. «И называй объект Альтистом, профессионал хренов», — зло про себя прошептал он.

— Это я от Вас хочу услышать, есть или нет! Ваша обязанность держать руку на пульсе, так сказать… А Вы расслабились — Вы уже мыслями в Твери, так? Рано! Или Украина Вам не урок?

Власов собрал лицо так, что оно сделалось расстроенным, как морда сенбернара. Как будто Чванов умер, идут похороны, гроб обнесён венками. В самом деле, товарищ генерал, с Украиной беда. Кто там у нас медаль получил? Не Ваш ли майорчик?

Власову даром не прошли занятия в школьном театральном кружке, где ему прочили большие актерские способности. Он нашёл им другое применение. «А что, раз с Украиной так плохо, то направьте меня в Буэнос-Айрес или, на худой конец, в Вену, и я немедленно сосредоточусь, забью на Тверь и разберусь во всех угрозах Альтисту». Стоя перед генералом, глядя на шевелящийся вверх-вниз седой ус, он остро ощутил подобное шевеление в собственной груди. Это душа его просилась на волю, она жаждала глотка холодного пива, да под леща, и на пенсию! Ничего, что бы противоречило долгу. Все то, что бы в легкой форме четверостишия освобождало от него…

«Эх, Костя Новиков, какого черта ты рванул в Вену»!

Власову агент Тельман достался по наследству от Гриши Костырева, пьяницы, халявщика и внука героического ветерана советских спецслужб. Ветеран прожил долго и, к несчастью, любил внука. Узкому кругу посвященных была известна история о том, как Гриша едва сам не провалил ценного немца, а тот не только не провалился, но еще и добрался до Гришиного начальника с жалобой, вопреки всем канонам и инструкциям. Но Гришу слить не удалось, и только в помощь ему придали молодого толкового офицера, в чьи функции входило то ли смотреть за Тельманом, то ли больше за самим Гришей, как бы наставник не выкинул очередного коленца. Этим молодым и стал Власов. Теперь Гриша запивает виски генеральской пенсией и читает лекцию в академии госслужбы. А подполковник Власов так и ведет все еще важного агента. Так что Эриха Бома, агента Тельмана, он знает как родного. И даже лучше. Тельман — трудный объект. Возраст, опыт, крепкий, как гранитный жернов, ум плюс твердый, закаленный убеждениями характер. Идейный. Цинизма нынешних тайных служителей родине он не принимает и до сих пор не научился относиться к циникам с ровным мудрым презрением. Горячее, так сказать, сердце антифашиста… Нет, у Власова нет иронии по отношению к Тельману. Просто он уже не умеет относиться по-другому, сам себя упрекая за «так сказать, горячее» сердце…

Именно потому он, Власов, хочет расстаться с агентом Тельманом. Но не так, как Гриша Костырев, когда тот попытался скинуть старика на пенсию еще пятнадцать лет назад, потому что возиться надоело с «вреднючим немцем», — и плевать ему было на те сообщения, которые тот по крупицам собирал в мозаику из разговоров, из встреч на банкетах с великими мира сего — то он выпьет водки с наследным принцем после концерта Нагдемана, и принц, похвалив антифашистское движение, расскажет о поставках нового китайского ракетного комплекса в его бедную страну, то глотнет водки с промышленным магнатом, и они обменяются уколами о левых и правых, а невзначай Тельман узнает, поедет ли магнат вместе с канцлером в Москву или Германия решила не вкладываться в новый газопровод, — если мозг Гриши Костырева стал выполнять функции уставшей печени, и тоже устал трудиться вместе с неутомимым Тельманом, то у Власова мотив противоположный. Власов никому в этом не признается, ни жене в приливе доверия, ни другу под стакан виски — но у Власова есть идеал. Этот идеал — Эрих Бом. Действительно, Власов знал биографию немца лучше, чем тот сам. И русского чекиста раз и навсегда поразила последовательность идеального ряда. Как этот человек сохранил готовность и способность служить — нет, не служить, а оставаться на службе у Москвы, после капитуляции и предательства Михаила Пятнистого в девяносто первом, и после трусости и предательства бояр беспалого царя Бориса под Грозным в девяносто пятом, — как Эрих Бом не сломался, не плюнул смачно с высоты стариковского роста и не попросился на пенсию сам? Нет, немец оказался выше сиюминутного. Вот как вышло, его антифашизм пережил и Пятнистого, и Беспалого, и Коля, и Шредера? И вот он, Бом, снова в своем времени, где маршируют по улицам больших городов и припрыгивают, жгут костры на площадях, те самые фашисты… А Москва — снова остров в океане, где бьет-гудит Вечевой, и собирают Минины и Пожарские всякий люд в поход на пляшущих с факелами. Он снова в своем времени, искренний человек с идеальным планом. Он — да. А сам Власов — нет. Ирония в какой-то четверг переродилась в сарказм, и он, хищный и кислотный, изъел идеал.

Интересное наблюдение над самим собой, как над подопытным — он и не ведал, служа, что сам обладает идеальным планом, но, как утратил его, сразу это узнал. Как будто единственным свидетельством существования души может быть ее потеря. Как, почему такое происходит, профессиональный людовед, коим должен быть офицер российской разведки, должен знать. Но он не знает. Он не определил этого момента, этой точки бифуркации, и обнаружил только результат пустившего в его идеальном теле фиолетовые метастазы сарказма. Может быть, фиолетовая клякса вытекла из капсулы после грузинской войны, когда показалось, что вот он, момент истины, когда организму страны можно и неотложно нужно погнать поганой метлой всех трусов и предателей, сверху донизу — и он ждал, когда вот-вот это произойдет, он ждал этого освободительного момента еще с середины девяностых, больше десяти лет ждал, а тут люди с большими звездами, те, которые выше Вадима Власова, и уже им должно быть по долгу службы ведомо, как будет, как там, наверху, пахнет кислород — люди с большими ушами и большими звездами, многозначительно переглядываясь, заговорили о чистке… А ее — не случилось. И Власов вдруг осознал, что в его стране никто, абсолютно и безо всяких исключений никто не знает, от кого же зависит, каково оно будет, наше будущее… Как трудно служить долго тому, что еще неизвестно каким окажется! Как невыносимо хочется, оказывается, служить определенности, понял как-то Власов, — одним боком она — это зарплата, санаторий, пенсия, другим боком — идеал, смысл, рифма. Невыносимо. И вот Власов предвкушает касание с продолговатой и матовой, как поутру с холодца виноград на лозе, озерной водой. Озерцо его подернулось тиной с одного бережка и упирается в песчаный обрыв другим бережком — там сквозь песок пробились, извиваясь, словно змеи, корни сосен, что по обрезу обрыва стоят невпопад, вкривь и вкось, как будто у каждой свое солнце, свои север да юг, корни переплелись и не дают освоить песок ни случайному купальщику, ни редкому рыбаку, и то слава богу, потому что за этот обрыв Вадим Власов готов теперь душу предложить богу… И все, и больше — ни за что. Или не за что.