Виталий Волков - Выстрел в Вене

А вот старый Тельман — у него свое озеро, только там за верхушками сосен, разбредшимися, кто в какой уголок небесной сферы, стоит корабельный лес, и все его ветераны, как и он сам, великаны, знают, где запад и где юг… И если бы Власов задался вопросом, чего он больше всего опасается на службе, то, после ужаса отмены раннего выхода на пенсию и возведения Чванова в начальники всей службы, он бы определился в своем пространстве так: стать свидетелем и участником разочарования Тельмана. Чванову этого не понять.

Эрик Нагдеман решил выполнить просьбу Бома, какой бы странной она ему ни показалась, как бы его ни удивило, если не сказать большего, поведение старшего товарища, как бы его, на самом деле, ни разозлил звонок Бома, едва не выбивший его из кокпита, что несет творца в большой космос. Музыкант, вернувшись в отель и застав жену, всем видом изобразившую обиду и отсутствие интереса к его делам, воспользовался этим и взялся за изучение своего распорядка дня, который имелся и у секретаря. Он не так прост, этот Эрик Нагдеман, он не так безнадежен в технических делах и в бюрократии. Он умеет пользоваться компьютером сам и самостоятельно вносить изменения в планы, если они оформлены в человеколюбивом «Ворде». Как опытный помощник, он принялся выискивать в плане мельчайшие минутные дыры, чтобы перенести интервью на пару часов.

— Чем это ты занялся после бессонной ночи, беглец? — обнаружив, что обиженное лицо на мужа не подействовало и сменив тактику, поинтересовалась из-за плеча бдительная женщина, обуреваемая тяжелым, ревнивым любопытством.

— Освобождаю время. Мне нужны два часа тишины, — не обернувшись, ответил Эрик.

— Не возись, я это сделаю за минуту. Наконец-то ты к этому пришел. Я тебя знаю лучше, чем ты себя. Я и предлагала — откажись от интервью перед выступлением. А ты…

Женщина хотела развить милую ей мысль, но не успела достроить фразу, призванную восстановить статус-кво в их отношениях. Эрик нервно перебил ее, и ей пришлось выслушать его длинную речь, в новой досаде прикусив губу.

— Нет, я не откажусь, я перенесу. Два часа медитации после отличной ночки, а потом мне будут нужны люди. Да, именно люди, которым не безразлично творчество. Люди, которые постараются меня понять. Мне не хватает таких людей. А потом приедет Эрих, и мы с ним пойдем в пивную. Нет, в Хойриген [16] прим. ред. — особый вид забегаловок с домашней кухней в Австрии . Поедем с ним в Хойриген. Вот так. Я сейчас в такой творческой форме! Я почти Юрий Гагарин! Я в преддверии касания с Космосом!

— Что с тобой? Тебе не надо так нервничать! Ну что ты говоришь, мой Гагарин! — вырвалось у жены искреннее слово. Она по-своему поняла мужа и, оставив вечную семейную игру в обиду за недобрые слова, которых тот наговорил на год вперед, забеспокоилась так, как птица трепещет, чем-то своим птичьим чуя грядущую непогоду. Тяжелая, смоляная бровь Норы задрожала.

— Что со мной? Я подобрался к пику! Но мне осталось сделать шаг и не сорваться, — не успокоил женщину муж.

Эрик сам почувствовал себя растерянным. Оказывается, он сказал слишком многое. Творцы смелы в поиске, но суеверны, они опасаются поспешным словом спугнуть музу. Нельзя всуе произносить слова о собственной высокой творческой форме. А он проговорился. Хуже того — он выговорился и разом опустел, как опрокинутый стакан. Отдав много слов, он больше не нашел в себе раздражения к жене. Только досада на себя и страх остались в осадке. Слова не ноты. Что-то сегодня случится, уже знал он. Пусть. Что-то случится, и это что-то вольно или невольно вернет прежнюю глубину. Прежнюю глубину. Чем суше лето, тем глубже вода в колодце. Нагдеман уставился на бровь жены.

Нора как азбуку изучила все выражения лица мужа, все ноты, которые способны изобразить продолговатый загорелый лоб и выпуклые карие глаза под длинными, еще черными ресницами. Ошибки быть не могло — да, во влажных глазах визави сквозь пелену раздражения снова проступил теплый знак, гласящий о его близости к ней. Знак близости.

— Если можешь, попроси для меня крепкого черного чаю с сахаром. Я скоро закончу с этим и приду, — подтвердил этот вывод посредством слова сам Нагдеман.

Жена не возразила ни словом, ни жестом и послушно отправилась за чаем. Мудрость ее предков по отцовской линии возобладала в ней под воздействием знака близости. А Эрик позвонил секретарю, дал ряд указаний, а затем сам набрал номер московской журналистки. Но девушка не ответила. Нагдеман проявил терпение и за чредой долгих гудков дождался голоса автоответчика. Тогда Эрик наговорил сообщение, в котором постарался сочленить сожаление, мягкость, симпатию и неизбежность подчинения обстоятельствам, которые вынуждают его перенести интервью. Ему это удалось, по крайней мере он похвалил себя. Наконец, он сделал звонок к Бому. Телефон немца был отключен. Это, хоть и было вполне объяснимо в обстоятельствах перелета, снова привело Нагдемана в волнение.

Эрик откинулся в кресле, уставился в высокий, с мелкой лепниной, потолок, и перед его взором появился Яша. Отец строго глядит на него. Этот взгляд непривычный. Он побуждает Нагдемана задуматься. О чем? О старости. Он задумался. Старость — это остров изо льда. Остров, на котором Яше удалось прожить, ничуть не боясь холода, идущего от земли? Яше удалось, потому что в нем самом открылся очаг ровного тепла. «А ты? Не продрогни», — как будто говорит ему Яша. За спиной отца — Мойша. Да, это его истощенное лицо. Мойша обманул Эрика, он избежал жизни на ледяном острове. Мойша обманул его, оставив из тех трех спасшихся Нагдеманов одного Эрика.

Оставив наедине с вопросом, способна ли музыка согреть стопы идущего, или она смолкнет, приди лишь тот час. Да, Эрик сегодня отдает себе отчет в том, что в нем нет Яшиного очага. Не было его и в Мойше. Только Мойша как математик высчитал про себя и про младшего брата это гораздо раньше. И испугался оказаться на острове. Могло ли так случиться в природе душ, что огонь веры в бога и в тепло доверия к любви оказался разделенным напополам между братьями, и его на двоих математически не хватает — на талант, да, хватает, но не на счастье естественной молитвы.

Делим ли огонь? Огонь — не ядро и не атом. Об этом вопрошал Мойша у своего изощренного мозга, пришедшего к убеждению, что реальность является высшей формой справедливости. Высшей и даже единственной формой справедливости… Эрику только сегодня становятся понятны вопросы. Но почему сегодня? Он никогда не станет искать ответов в своем мозге, не испещренном сетями логических нейронов.

«Нет, я не смогу найти ответ. Но я адресую эти вопросы своему советчику, Эриху Бому. Не для того ли проницательный опекун мчится ко мне?» — обратился Эрик к Яше, извиняясь за себя и за брата и как бы задабривая отца.