Николас Старгардт - Мобилизованная нация. Германия 1939–1945

«Поначалу, – писал он домой, – я и не осознал вовсе, что ранен. Просто увидел дыру в штанах. Но кровь не шла. Потом встал и увидел, как белье становится красным, и тут понял, что меня зацепило». Санитар быстро пришел на помощь, срезал штанину и перебинтовал рану, Гельмут сумел даже самостоятельно доковылять до оврага, где врач устроил пункт первой медицинской помощи. Пуля удачно прошла через левое бедро, не задев ни артерии, ни кости, просто оставив по себе 5-сантиметровый раневой канал в «мясе». У батальона кончались боеприпасы, и неприятель шаг за шагом теснил его с трех сторон, прижимая к горе. Она и спасла их. На следующее утро немецкая колонна, всю ночь пробиравшаяся через горы, подвезла отчаянным дозорным боеприпасы и продовольствие, а на обратном пути захватила с собой раненых. Пока Гельмут ковылял на своих двоих, повязка ослабла, рану натерло о пропитанное потом и засохшей кровью нестираное неделями белье. Через пару километров они добрались до телег, на одну из которых с неописуемым облегчением и взгромоздился Гельмут [665] MfK-FA, 3.2002.7209, Гельмут Паулюс к родителям, 23 and 30 Aug. 1942; к тетке Кэте Вурстер, 28 Aug. 1942. .

Обратное путешествие по наклонной в направлении подножия горы напомнило беспомощно лежавшему на телеге Гельмуту лесную дорогу чуть южнее Пфорцхайма, где его сестра Ирмгард чуть не вывалилась из детской коляски. Единственным тормозом служила цепь, запиравшая заднее колесо телеги. Наконец они достигли долины, где погрузились на санитарные машины, но не ранее чем «Сталинские орга́ны» послали им на прощание залп из тридцати шести реактивных снарядов. Через час Гельмут очутился на главном перевязочном пункте, где ему вкатили щедрый противостолбнячный укол, после чего отправили в военный госпиталь в Краснодар.

Условия в госпитале, расположившемся в казармах бывшего учебного лагеря Красной армии, были по-спартански непритязательными, но довольно комфортными, еда простой, но обильной, а контингент раненых состоял почти полностью из таких же, как Гельмут, пехотинцев, включая и многих его однополчан. Кто-то подключил в столовой радио, и раненые сидели, слушали его, болтали о том о сем, ели яблоки и писали письма домой. Новости добирались до семьи две недели – вдвое меньше, чем в 1941 г., благодаря специальной службе авиапочты, налаженной на Восточном фронте, – и доктор Паулюс тотчас поинтересовался фамилиями и званиями врачей сына: вдруг окажутся знакомыми? Кроме того, отец надеялся, что довольно благожелательно настроенный главный врач посодействует переводу Гельмута из пехоты в медицинский корпус, а уж потом тот вернется домой и будет учиться. Сразу по получении свидетельства о выдаче Гельмуту знака за ранение отец договорился о его чеканке в Пфорцхайме и отправил сыну [666] MfK-FA, 3.2002.7209, родители к Гельмуту Паулюсу, 11, 15, 16, 20 and 24 Sept. 1942. .

Гельмут гордился принадлежностью к пехоте, штурмовавшей Краснодар, но его бесило отношение тыловых к подобным ему пропахшим потом и кровью ландзерам. Ему вспоминалась предыдущая зима, когда он очутился в городке за линией фронта и наблюдал там, «как офицеры и солдаты расхаживали под ручку с русскими девушками. Тут, в Краснодаре, как говорят, даже работает пивная с танцами. Хочется надеяться, что скоро ее закроют». В конечном счете скука взяла свое, и он, решив выбраться из госпиталя, без костылей отправился с товарищами на рынок, где они до отвала наелись яблок и винограда и слонялись просто так, без дела, пораженные и зачарованные «колоритной и наполовину восточной» атмосферой улиц. Он нашел в госпитале какие-то русские листовки и собрался отправить их Ирмгард для ее военного альбома, а также облазил рынок в поисках вышитой тюбетейки в подарок ей же на день рождения, чтобы сестра поразила подружек в Пфорцхайме. В театре из-за плохого освещения в «мистической полутьме» не бросались в глаза потертые костюмы и многое другое; в большинстве своем «русские» зрители «как настоящие пролетарии понятия не имели о подобающем поведении в театре, говорили громко, что-то ели и курили». Кинотеатр послужил приятным развлечением, и, хотя сцены боев в роликах Wochenschau страдали из-за «невозможности снять настоящие кадры» событий, Гельмута глубоко впечатлили съемки наступающих пехотинцев. Эти сцены, писал он домой, «были очень точными… никаких ряженых. Все действовали так, как и должны… никакого пения веселых солдатских песен (чего мы пока еще на войне не делали). То были настоящие кадры стрелковой роты, прошагавшей уже добрых 40 или 50 километров» [667] MfK-FA, 3.2002.7209, Гельмут Паулюс к тетке Кэте Вурстер, 28 Aug. 1942; к родителям, 23 Aug., 2, 11 and 23 Sept. 1942. .

К тому времени Ойген Альтрогге тоже оправился после ранения в мякоть левого бедра. Радовавшийся, что легко отделался, он наслаждался полетом над Азовским морем на санитарном самолете, «Тете Ю», как ласково именовали немецкие солдаты транспортник «Юнкерс‐52». Ойген, однако, отнесся к показам войны в новостях куда более скептически:

«Настоящего военного художника ныне заменяет репортер, фотокорреспондента из PK [сотрудника роты пропаганды] – скетчист для прессы. Боже ты мой, как же лгут эти господа! Да все не так и в “Вохеншау”, которое я видел после длительного перерыва. В чем причина вранья – никто не видит настоящих снимков?»

Ойген считал, что картинки попросту не способны передать эмоциональное и физическое истощение, приносимое войной, или напряжение поля боя. Хотя он и признавался: «Не чувствую в себе призвания быть военным художником», но все же сделал один рисунок, по его мнению, «правильный». Изобразил унтер-офицера, сидевшего в блиндаже после вылазки в дозор, без рубашки, с перевязанным пальцем, с открытым ртом и отсутствующим взглядом. Хватало и других картин, которые он не запечатлел на бумаге, но они остались в памяти: «Два солдата, уснувшие рядом друг с другом, лежа на животах, как убитые или как затаившиеся под огнем… Или вот “речной ландшафт” на Дону близ Ростова: разбросанные обломки и отвратительные останки, брошенные по себе бежавшим войском, бесчисленные раздувшиеся туши лошадей, с вытянутыми ногами и копытами, будто взывающими к небу… раздувшиеся, искромсанные трупы… Каждая картина имеет свои законы!» А потом он добавлял неуверенно: «Нельзя сказать, каковы они, но они есть» [668] MfK-FA, 3.2002.210, Альтрогге к Альбрингу, 4 and 31 Aug. 1942. .

Товарищи прозвали Гельмута Паулюса «заговоренным», поскольку весь путь от Румынии до Кавказа тот проделал без единой царапины; когда он приковылял на перевязочный пункт, их крайне поразило то, что везение все же его покинуло. А вот Ганса Альбринга вражеская пуля пока миновала. «Я больше не называю это “везением”, – писал он Ойгену, – но знаю, что без Провидения тут не обошлось, и там за мной пока наблюдают». Накануне убили лейтенанта, который ему нравился. «Верил ли он в Провидение?» – спрашивал Альбринг самого себя и обещал молиться за душу погибшего [669] MfK-FA, 3.2002.201, Абель к домашним, 11 Jan. and 17 June 1942; MfK-FA, 3.2002.0211, Альбринг к Альтрогге, 29 April 1942. .