Николас Старгардт - Мобилизованная нация. Германия 1939–1945

Чем меньше оставалось пространства для обороны, тем более драконовскими становились приказы. Кейтель, Борман и Гиммлер инструктировали военных, партийных функционеров и эсэсовцев оборонять каждый городок до последнего солдата и отвергать все предложения о капитуляции. Отбросив прежние сантименты в отношении применения коллективных репрессий по отношению к немцам, Гиммлер велел СС расстреливать всех мужчин «в доме, где появится белый флаг». На западе, где вермахт отступал сначала в направлении Майна, а потом Дуная, судьба каждого отдельного городка или села зависела от того, как для него «сойдутся звезды»: от военного командования, нацистского руководства, прочих гражданских чиновников и иногда от самого населения. То, как закончится война, решалось город за городом, село за селом и деревня за деревней. В Швебиш-Гмюнде партийный вожак и военный комендант приказали повесить двоих мужчин буквально за считаные часы до прихода американцев 20 апреля. В расположенном поблизости Штутгарте местная элита действовала в обход гауляйтера Вюртемберга через городского бургомистра, убеждая его вступить в тайные переговоры с командованием вермахта и добиться мирной передачи города противнику. В Бад-Виндсхайме в Нижней Франконии население взяло инициативу на себя. Двести-триста женщин, некоторые с детьми, вышли на демонстрацию и требовали капитуляции до тех пор, пока местный комендант не согласился. Но до этого подразделение гестапо из Нюрнберга успело казнить одну из женщин как зачинщицу беспорядков [1098] Kershaw, The End, 325–326; Troll, ‘Aktionen zur Kriegsbeendigung im Frühjahr 1945’ // Broszat et al. (eds.). Bayern in der NS-Zeit, 4, Munich, 1981, 650–654; Förschler, Stuttgart 1945, 8–19; Stephenson, Hitler’s Home Front, 323–335. .

Террор, охвативший Швабию, Баварию и Баден в последние недели, творили, как правило, даже не местные нацисты, а откатывавшиеся к Дунаю и к Мюнхену формирования 13-го армейского корпуса СС Макса Зимона и «летучие военно-полевые суды» майора Эрвина Хельмса, который лично объезжал южные области на сером «мерседесе» в поисках дезертиров. В селе Целлинген Хельмс велел повесить 60-летнего крестьянина и военнослужащего фольксштурма на груше в его собственном саду за одни только критические высказывания относительно перспектив продолжения сопротивления с военной точки зрения. В селе Бреттхайм Зимон приказал казнить трех жителей, включая местного функционера нацистской партии и старосту, а также развесить плакаты с угрозами сурового наказания семьям любого из обвиненных в пораженчестве [1099] Loeffel, ‘Soldiers and terror’, 528–529; Noakes, Nazism, 4, 657–658. .

В Унтербернбахе Виктор Клемперер тоже слышал разговоры о грядущем 20 апреля немецком контрнаступлении. На следующий день, когда ничего подобного не случилось, один пожилой военнослужащий фольксштурма утверждал, будто военную стратегию «нельзя постичь с “одной логарифмической линейкой” в руке и объять “здравым смыслом”; и вообще размышлять не нужно – надо просто “верить в фюрера и в победу”!» «Подобные речи повергают меня в глубокое уныние», – добавил Клемперер. Он отметил, что Германия теперь «в основе своей состоит из Большого Берлина, если пользоваться такой расширенной терминологией, и некоторой части Баварии». К 22 апреля, прочитав статью Геббельса в честь дня рождения Гитлера, загрустил даже старый нацист Фламенсбек. В ходе обсуждения текста за кухонным столом Клемперера поразила перемена во взглядах фермера: «Новое оружие, наступление, поворотный пункт – он верил во все, но “теперь он больше ни во что не верит”. Надо заключать мир, нынешнее правительство должно уйти. А я разве думал, что нас всех депортируют?» [1100] Klemperer, To the Bitter End, 442–443: 21–22 April 1945.

Между тем колеса машин административного управления на местах продолжали крутиться. Баварскому Министерству финансов пришлось самому печатать банкноты, но жалованье выплачивалось вовремя и в полной мере всем бюджетникам, начиная с армейских генералов до технического персонала и заканчивая уборщицами в мюнхенском полицейском департаменте. 23 апреля мюнхенская “Бавария” обыграла земляков из «Мюнхен‐1860» со счетом 3:2. Несмотря на режим террора, охватившего Баварию в апреле 1945 г., люди не закрывали рты и продолжали высказываться как за войну, так и против нее. По мере приближения фронта к каждому отдельному городу или селу становилось все яснее, что непосредственная угроза населению исходит не от американских, а от немецких солдат. Когда часть дивизии гитлерюгенда появилась в Унтербернбахе, Клемперер никак не мог решить, на кого больше похож личный состав соединения: на наемников времен Тридцатилетней войны или на участников крестового похода детей. 23 апреля капитулировал Регенсбург, и американцы продолжили продвижение дальше на юг от Дуная в направлении Аугсбурга. 27 апреля один старик из Тироля спросил Виктора Клемперера, будут ли американцы и русские сражаться, когда окажутся друг перед другом. На взгляд Клемперера, в данном случае приходилось иметь дело с последним отблеском усилий Геббельса поддержать в народе веру, будто Германию могут спасти американцы. На тот момент никто в Унтербернбахе еще не знал, что советские солдаты и американцы встретились около Торгау на Эльбе двое суток назад [1101] Kershaw, The End, 3–5 and 342; Klemperer, To the Bitter End, 442–444 and 447: 21–23 and 27 April 1945. .

25 апреля, на рассвете шестых суток боев за Берлин, Герта фон Гебхардт услышала о взятии наступающими станции в Штеглице к югу от Вильмерсдорфа. Женщину охватил ужас: что будет, если кто-нибудь в припадке безумия вздумает защищать их здание? Можно ли доверять «подвальной коммуне»? А вдруг кому-то взбредет в голову нечто такое? Вернувшийся в укрытие сосед принес новость о виденных им развороченных осколками телах пяти женщин, лежавших на улице с кошелками для похода за покупками. Тем не менее известия из Штеглица выглядели ободряюще: говорили, будто русские «очень дружелюбны к гражданскому населению». В попытках обелить репутацию войск, сложившуюся в Восточной Пруссии и Силезии, командование Красной армии распорядилось отправлять гражданских немцев и даже военнопленных обратно за линию фронта с целью успокоить берлинцев в отношении вступления в город советских войск. Тем временем магазины и лавки в Вильмерсдорфе при случае открывались и предлагали остававшиеся товары; внезапно появилось прежде дефицитное мужское нижнее белье.

В ту ночь пятнадцать бомб и снарядов попали в здание. Маленькая «подвальная коммуна» спала урывками в ожидании атаки, а в 6 утра Гебхардт подняла соседей как раз перед началом обстрела из реактивных минометов «катюша». Она убедила остальных перейти в соседний подвал, где казалось безопаснее. В полдень они поделили поровну все запасы спиртного и табака и обшарили квартиры на предмет обнаружения оружия, военной формы, нацистской символики и военных карт – всего, что могло хоть как-то спровоцировать советские войска. «Подвальная коммуна» тоже понесла потери. Одного мужчину и 19-летнюю девушку, стоявших в очереди за водой на углу улицы, накрыло осколками по пути обратно в укрытие. Две медсестры и женщина зубной врач из других домов пришли позаботиться о раненых. Потом их отправили в ближайший госпиталь. Девушку прооперировали и спасли, а мужчина истек кровью в больничном коридоре. Позднее тем же вечером в подвале соседнего дома кто-то рассказал Герте, что ранившая двух членов коммуны бомба разрушила и их здание. Подобные вещи уже перестали иметь значение – или еще не обрели его. Она не нашла слов для ответа, только: «Да?» [1102] KA 3697, дневник Гебхардт, 25–26 April 1945; Beevor, Berlin, 283–284.