Эндрю Петтигри - Изобретение новостей. Как мир узнал о самом себе

У политиков был свой взгляд на людей прессы. Хотя они были абсолютно убеждены в необходимости управлять прессой, те, кто зарабатывал на жизнь в этой сфере, продолжали нуждаться. Даже профессиональные писатели, такие как сэр Вальтер Скотт, считали звание журналиста сомнительным. «Никто кроме самых отъявленных мерзавцев не пойдет работать в ежедневную печать, разве что в скромный деревенский журнальчик», таково было типичное мнение. Когда Джон Гибсон Локхарт, друг прославленного писателя, соблазнился редакторским постом в новой лондонской газете, Скотт отсоветовал ему: «Я полагаю, что это безрассудство для любого молодого человека, вне зависимости от его дарований, жертвовать, даже номинально, определенным положением в обществе в надежде стать исключением из правила, которое в настоящее время еще ничем не опровергнуто». Другой друг соглашался с ним: «Я бы не считал предложение стать редактором газеты лестным для моих чувств адвоката и джентльмена, хотя оно и воздавало бы должное моим талантам». Даже после выхода Великого законопроекта о реформе (1832 года), события, в котором газеты сыграли очень важную роль, журналистику продолжали стигматизировать. В 1835 году «Ландон Ревью» справедливо писал: «Те, кто на регулярной основе связан с газетной печатью, по большей части исключены из того, что понимается под хорошим обществом».

Интересно, что подобное отношение касалось только газет, к политическим журналам это не относилось. Здесь джентльмен мог реализовать свои таланты и в самом деле приобрести хорошую репутацию, ведь те, кто писал в журналы, подписывались своим именем, а газетчики прятались под покровом анонимности. Именно поэтому, а еще потому, что они меняли свои политические предпочтения как перчатки, журналисты заработали себе сомнительную славу:

«Как могут люди не гнушаться связями с теми, в чьей власти причинить тайную боль, кто имеет обыкновение использовать эту власть против членов общества… Как может общество уважать людей, которые не уважают сами себя и друг друга; которые, когда их доходам угрожает опасность, могут на полном серьезе говорить в возвышенном тоне о благородном характере печати в их стране, талантливой и целостной, но которые, в целом, оскорбляют друг друга словами, уместными лишь в низкосортных пивнушках, взваливают друг на друга обвинения в бесчестности и дремучем невежестве?» [802] Cobbett, The Political Register, 4 January 1817, referring to his Porcupine, which closed in 1801; Aspinall, ‘Social Status of Journalists’, p. 225.

При этом политические журналы и памфлеты получали довольно высокую оценку по сравнению с газетами. В конце XVIII века памфлеты считались весьма уважаемым средством политической дискуссии, это был шаг вперед по сравнению с ранним периодом существования печати. Это послужит напоминанием, если таковое необходимо, что примитивный взгляд на развитие новостей как на последовательную эволюцию от манускриптов к печати, от памфлетов к газетам не отражает подлинной картины. Даже в XIX веке реформаторы, политики и философы обращались к широкой публике в памфлетах.

Газетчики не улучшали своей репутации, скрывая за отдельную плату истории из частной жизни знаменитых людей (а это были самые продающие «параграфы»). Некоторые низкопробные газеты создавались специально для таких историй [803] См. выше в главе 11. . По словам великого агитатора Уильяма Коббета, неудача, постигшая его недолговечную газету, объяснялась тем, что он не стал опускаться до подобной практики:

«Я заметил, что дело было не в таланте, но в хитрости. Я не мог продавать параграфы. Я не мог бросать двусмысленные намеки насчет репутации мужчины или женщины с целью заставить их платить мне за молчание. Я не мог творить такие низкие и недостойные дела, которые поддерживают жизнь большей части ежедневной прессы и которые позволяют владельцам газет разъезжать в каретах, в то время как их подчиненные торгуют ложью, измеряемой строчками и дюймами» [804] Steven Shapin, A Social History of Truth: Civility and Science in Seventeenth-Century England (Chicago, IL: University of Chicago Press, 1994), pp. 65-125. .

Здесь мы столкнулись с одним из самых больших парадоксов новостей XVIII века: увеличение количества профессиональных газетчиков в издании новостей виделось, скорее, снижающим качество новостей, чем улучшающим его. Именно поэтому многие газеты публиковали официальные сведения дословно: отсутствие редакторской правки представлялось гарантией добросовестности. Так же высоко ценились донесения от участников событий: депеша, написанная генералом с фронта, или рассказ очевидца о каких-нибудь значительных событиях или катастрофах [805] C. Moreau, Bibliographie des Mazarinades, 3 vols (Paris: Renouard, 1850-1), nos 1,8092,294. .

Использование частных или полупубличных писем было крае-угольным камнем новостного репортажа, основанного на устоявшейся традиции, согласно которой достоверность донесения была тесно связана с положением того, кто приносил весть. Мы наблюдали подобное в ситуации с инструкциями, отправляемыми с доверенными курьерами по почтовым дорогам Римской империи, а также в обмене корреспонденцией в средневековой Европе. Традиция основывалась на том, что обмен новостями происходит в частной переписке между высокопоставленными лицами, и верить им можно, потому что честь автора писем лежала в основе доверия к его информации. Это утверждение было, само собой, скомпрометировано, когда новости стали публиковать в форме памфлетов и продавать за деньги люди низшего сословия [806] Konstantin Dierks, In My Power: Letter Writing and Communications in Early America (Philadelphia, PA: University of Pennsylvania, 2009), pp. 206-14. .

Издатели пытались противостоять этим инсинуациям, придавая новостям, предназначенным на продажу, форму частных писем. Тысячи памфлетов XVI века назывались словом «письма» (по-французски lettre , по-немецки Brief , по-итальянски lettera ) или «настоящая депеша» и тому подобное. Иногда там и вправду содержался текст такой депеши, зачастую дословно и полностью, и даже с приветствием и прощанием.

Эпистолярная форма также подвергалась насилию. Во времена яростных религиозных конфликтов в конце XVI века ничто не могло красноречивее показать коварные планы вероломного противника, чем публикация перехваченного письма. Пристыженному автору не оставалось ничего другого, как объявить опубликованные письма подделкой. Иногда так оно и было, хотя аутентичность манеры в таких случаях была просто убийственной. В XVII веке в форме писем писались политические сатиры, что было вполне предсказуемо; особенно такие письма распространились во времена французской Фронды. В период мощного протеста против правления кардинала Мазарини почти пятьсот памфлетов имели самоназвание «писем», хотя они и были написаны в основном стихами [807] I. Atherton, ‘The Itch Grown a Disease: Manuscript Transmission of News in the Seventeenth Century’, Prose Studies, 21 (1998), pp. 39–65. Also available in Joad Raymond (ed.), News, Newspapers, and Society in Early Modern Britain (London: Frank Cass, 1999). . Впрочем, публикации настоящей перехваченной корреспонденции продолжались вплоть до конца XVIII века и производили показательный эффект. В американской войне за независимость британцы часто публиковали депеши генерала Вашингтона, попавшие к ним в руки, и наблюдали, как это повлияет на боевой дух противника [808] Data collected in Roger Chartier, ‘The Practical Impact of Writing’, in A History of Private Life. III. Passions of the Renaissance, ed. R. Chartier (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1989), pp. 112-15. .