Эндрю Петтигри - Изобретение новостей. Как мир узнал о самом себе

Удовлетворять читателей было делом нелегким, и некоторые издатели могли и потерять терпение. Читатели особенно настаивали на том, чтобы их литературные излияния были приняты и напечатаны. Хотя издатели газет обращались к ним лишь от отчаяния, когда количества новостей было недостаточно, чтобы заполнить страницы газеты, это был распространенный прием. В некотором смысле читатели уводили газеты от излишней концентрации на новостях к более разнообразному содержанию, а в будущем такая смесь новостей и развлечений станет неотъемлемой частью газет нового времени.

В целом частная переписка в качестве источника информации об истории новостей приносит одни расстройства; так же как и попытка установить, как обыватели XVIII века реагировали на спад и наплыв новостей. Внимания к политическим делам можно ожидать только от корреспондентов высшего сословия, то есть тех же самых людей, которые освещали в письмах текущие события еще в XVI веке. А та мешанина из новостей, сплетен и частной информации, которую мы находим в переписке, подчас обескураживает. Заметки о беспорядках, голоде, казнях известных преступников перемежаются со скандалами в обществе и жалобами на тесную обувь. Преступления и наказания вызывали повышенный интерес, особенно в Париже, где моду на посещение публичных казней охотно переняло высшее общество. Особым спросом пользовались окна по маршруту следования преступника на казнь, а еще лучше — окна, выходящие непосредственно на место его страданий [823] Там же, с. 168–72, 231. . Это было особенно занимательно, если приговоренный был благородного происхождения. В 1699 году жена советника парижского Парламента, мадам Тике, была обвинена в подкупе наемных убийц для своего мужа, в чем она чистосердечно призналась. В день ее казни на печально знаменитой Пляс де Грев весь цвет парижского общества пришел поглазеть на ее смерть. Как пишет Анн Маргерит дю Нойе, знавшая приговоренную даму, «весь двор и весь город бросилися посмотреть на это зрелище». Некоторые дома с хорошим видом «принесли владельцам больше денег, чем за них было когда-то заплачено».

Дю Нойе описывала события так, как будто это был визит в театр, где она занимала место в первом ряду, а прима готовилась дать представление:

«Я стояла у окна «Отель де Вилль» и видела, как привезли бедную м-м Тике около пяти вечера, всю в белом… Можно было предположить, что она хорошо выучила свою роль, потому что она поцеловала плаху и обратилась к другим участникам так, как будто они играли на сцене. Никто и никогда еще не видел подобного самообладания, а кюре Сен-Сюльпис сказал, что она умерла истинной христианкой. Палач был так тронут ее поведением, что промахнулся (мимо ее головы), и ему пришлось ударить еще пять раз, прежде чем ему удалось обезглавить ее… Так окончила свои дни м-м Тике, которая была украшением Парижа» [824] V. A. C. Gatrell, The Hanging Tree: Execution and the English People, 1770–1868 (Oxford: Oxford University Press, 1994). .

Двадцать лет спустя в Париже готовились к казни печально известного Картуша, стоявшего во главе ряда громких преступлений. Масштаб этих преступлений, их сенсационный характер и беззаботность, с которой он смотрел в лицо ужасной смерти на колесе («всего четверть часа — это быстро»), обеспечили успех этому шоу. Еще до того, как он прибыл на суд, актеры «Комеди Франсез» решили разыграть пьесу, основанную на его жизни и преступлениях. Некоторым это пришлось не по вкусу, однако пьеса прошла на ура. «Меркюр» сначала осудил пьесу, а затем написал, что она «довольно забавна». После суда и вынесения приговора Картуша повели на допрос в надежде, что он назовет имена своих сообщников, а зрители уже стекались на Пляс де Грев, боясь пропустить драматическую развязку. Даже после казни страсти по Картушу не утихали. «Еще несколько дней, — писал Комертен де Буасси своей сестре, — разговоры были только о Картуше». Мать самого Регента, герцогиня Орлеанская, записала: «Я столкнулась с графом д’Ойм и шевалье де Шаубом. Они сказали мне, что Картуша казнили вчера. Я еще долго об этом размышляла» [825] Выше в главе 6. .

Эти события и рассказы о них служат ярким напоминанием о том, что в XVIII веке распространение новостей все еще было похоже на пестрый коллаж, составленный из свидетельств очевидцев, переписки, устных рассказов наряду с печатными изданиями. Кроме того в этих рассказах — трезвый взгляд на эмоциональность людей эпохи Просвещения. Конечно, отношение к казни как к публичному развлечению было характерно не только для Франции, хотя рядовые экзекуции на Тайберне привлекали публику куда более буйную и гораздо менее изысканную [826] Michel Foucault, Discipline and Punish: The Birth of the Prison (London: Allen Lane, 1977). . Однако оригинальная идея была та же самая: члены общества собираются вместе, чтобы стать свидетелями работы правосудия и наказания виновного; это была форма ритуального устранения, призванная излечить общество [827] Friedland, Seeing Justice Done, pp. 247-8. . В XVIII веке, в эпоху, гордостью которой было рациональное мышление, хладнокровное лицезрение человеческих страданий ради развлечения казалось особенно вопиющим. Людовик XIV укорял нескольких придворных дам за то, что они присутствовали на казни мадам Тике; если люди вообще должны быть сострадательны, то женщинам в частности надлежит быть воплощением этого чувства. Поворотной точкой стала казнь Робера-Франсуа Дамьена, осужденного за покушение на убийство Людовика XV. Его приговорили к обычному наказанию для цареубийцы. Его тело рвали горячими щипцами, затем раны заполнили расплавленным свинцом и маслом, после чего его разорвали на части четверкой лошадей.

Толпы собирались на площади с вечера, чтобы наблюдать за этим спектаклем. Те, кому не хватило места, выстроились на улицах от Нотр-Дама, где Дамьен исповедовался в послений раз. Его мучения продолжались несколько часов: лошади тянули полтора часа, прежде чем им удалось оторвать одну из его конечностей. Это отвратительное зрелище, вероятно, заставило философов и реформаторов пенитенциарной системы высказаться против подобных карательных торжеств. Начался поиск более разумных и чистых средств карательного правосудия: все еще публичных, но без этих барочных церемоний и тщательных градаций преступлений, которые сопровождали казни.

Результатом, после тридцати пяти лет дебатов, стало принятие в 1792 году как средства казни машины для обезглавливания: машины убийства века Просвещения. Ее следовало применять равно ко всем приговоренным все зависимости от статуса, что избавляло от всех мрачных ритуалов, сопровождавших ранее ремесло палача, и препоручало бы правосудие простому и легко воспроизводимому устройству, прозванному гильотиной в честь выдающегося врача, создавшего его прототип. Первая экзекуция собрала большую толпу, которая, впрочем, осталась разочарованной. Глазеть было не на что, и все прошло слишком быстро, так что толпа начала распевать: «Верните деревянную виселицу, верните нашу виселицу!».