Эндрю Петтигри - Изобретение новостей. Как мир узнал о самом себе

Хотя Гарнье обслуживал в основном клиентов, располагающих небольшим достатком, — он был специалистом в продаже книг по дешевке, плохо изданных и непритязательных, известных как Bibliotéque bleue . Эти руководства пользовались спросом [814] The Letters of Benjamin Franklin and Jane Mecom, ed. Carl van Doren (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1950), p. 81; David M. Henkin, The Postal Age: The Emergence of Modern Communications in Nineteenth-Century America (Chicago, IL: University of Chicago Press, 2006), p. 180, n. 10. . Всего у него на складе было около 5832 копий этих трех наименований. Для обычных клиентов Гарнье это было любопытное приобретение: образцы писем, которыми обмениваются люди с достатком и положением в обществе, вряд ли пригодились бы ремесленникам и торговцам, которые составляли целевую аудиторию Bibliotéque bleue . Эти издания печатались постоянно на протяжении века. И все же со временем издатели также начали выпускать собрания писем, тщательно отобранных для новых потребителей, вступивших в переписку. Одним из таких изданий стали «Письма, написанные к некоторым друзьям» — собрание 272 образцов писем, отобранных и изданных лондонским издателем Сэмюэлом Ричардсоном. Книга была успешна, хотя ее совершенно затмило другое произведение Ричардсона того же года: «Памела, или Вознагражденная добродетель», роман, в котором повествование ведется полностью через серию личных писем. Впитав новую моду на переписку, эпистолярный роман стал сенсацией XVIII века, распахнув окно в личную жизнь его героев, при этом умело используя репутацию письма как надежного источника информации.

Всплеск корреспонденции в XVIII веке открыл важную сторону в сетях коммуникаций. Было бы логично предположить, что те письма, которые выживут в частных и публичных архивах сотнями и тысячами, станут богатым источником новостей. Однако это не всегда было так. Те авторы, которые только вступили на эпистолярную стезю, не всегда использовали свое перо для обсуждения известий. Можно перелопатить сотни писем и обнаружить весьма скудные комментарии относительно новостей, за исключением дел семейных и торговых сделок [815] Roger Chartier, ‘An Ordinary Kind of Writing’, in Correspondence, p. 17. . И на то были практические причины. Начнем с того, что, хотя использовать почтовую систему стало намного легче и надежнее, это все же было дорого. Цена почтового отправления строго зависела от его веса и дальности доставки. Небольшую часть писем доставляли без предоплаты. Для многих корреспондентов радость от получения письма умерялась необходимостью расплачиваться за это, а сумма могла быть значительной. Хотя письма бесперебойно проходили по почтовым трактам, уведомления о доставке в те времена вовсе не считались обязательными. Лишь опытные корреспонденты (чаще всего агенты деловой переписки) регулярно посещали почту и забирали письма.

Таким образом, использование почтовой системы в те времена требовало от большинства тщательного планирования расходов. В колониальной Филадельфии Бенджамин Франклин, например, считал, что в целях экономии его супруге стоит воздержаться от письма соболезнования к ее недавно овдовевшей сестре [816] Dierks, In My Power, pp. 25–32. . Многие из тех, кто пользовался услугами почты, были дельцами и торговцами. Исследование 608 писем, отправленных из Парижа между 1830 и 1865 годами (все они содержатся в Musée de la poste в качестве свидетельства франкирования — предварительной оплаты почтового сбора), показывает, что лишь 15 процентов от общего числа имели личный характер. Все остальные касались коммерческих и банковских сделок (47 процентов) или же были письмами от нотариусов и адвокатов и касались юридических дел (38 процентов) [817] Там же.; Brant, Eighteenth-Century Letters, Chapter 4: ‘Writing as a Lover’. . Эти пользователи почтовых услуг были самыми заинтересованными: большая часть правительственных реформ в области почтовых сообщений проводилась на коммерческой основе [818] Brant, Eighteenth-Century Letters,p. 172. . Авторы деловых писем предпочитали тщательно следовать условностям и правилам, изложенным в руководствах по переписке. Их манере не свойственны были лирические отступления, сплетни и даже личные мнения.

В XVIII веке в эпистолярном стиле наметились серьезные изменения. Если в XVI веке подчеркивалось выражение формальной риторической образованности, то в XVIII веке письма писали в более задушевном тоне. Письма, как отныне считалось, должны передавать «верный портрет сердца» [819] Wiles, Freshest Advices , p. 194. . Сердечные мотивы усилились с тех пор, как к переписке стали причастны женщины, воодушевленные не только руководствами по переписке, предназначенными специально для них, но и героинями эпистолярных романов. Новая прослойка грамотных и образованных женщин редко вмешивалась в политику. Они были членами читающего сообщества, которое не включало их в круг обращения новостей и не поощряло их высказывать свое мнение на этот счет. Многие их письма касались без-опасных тем, как то: семейные дела, маленькие домашние трагедии, слуги, местные развлечения, погода — или же там содержались ответы на другие письма.

Если оценивать вклад, который внесли авторы писем XVIII века в распространение новостей, самым важным аспектом будет их заинтересованность в общении с новыми периодическими изданиями: журналами и газетами. Все газеты содержали копии писем, были ли то депеши, перепечатанные слово в слово, или послании от подписчиков. Читатели забрасывали редакцию своими комментариями, жалобами и предложениями; такие письма можно было вручить лично, и, следовательно, корреспонденты не тратили на них много. Поток входящей почты был очень и очень велик («Ландон Газетт» заявляла, что получила 861 письмо за четыре месяца в 1761 году [820] Там же, с. 194–5. ), особенно с тех пор, как у редакторов прибавилось другой работы. Но читателей нельзя было игнорировать. Иногда они присылали детали происшествий, которые годились для включения в текст издания. Особенно полезно это было в городах, стоящих в стороне от развитых новостных сетей. Однако было бы опасно доверяться исключительно волонтерам-энтузиастам, и издатели об этом хорошо знали. «Нас заверили из Шрусбери, — писал редактор «Бирмингем Газетт» в мае 1749 года, — что отправленная оттуда информация, использованная затем в газете, в отношении фейерверков, была сфальсифицирована» [821] Paul Friedland, Seeing Justice Done: The Age of Spectacular Capital Punishment in France (Oxford: Oxford University Press, 2012). . Безопасно рассказать о сенсационных новостях можно было, назвав информанта по имени, тем самым избавив газету от подозрений в непрофессиональной доверчивости. В «Бритиш Спай» или в «Дерби Постман» 1727 года читаем:

«Некто Томас Босток из Бузлума у Ньюкасла под Лаймом дал нам следующие сведения. Он утверждает, что один фермер, живущий у Уилн-Хаус, имеет дочь пяти или шести лет, которая на протяжении вот уже нескольких недель видит некоего демона, призрака или духа, принимающего обличье маленького человека. Его не видит более никто, кроме этого ребенка» [822] Там же, с. 156. .