Эндрю Петтигри - Изобретение новостей. Как мир узнал о самом себе

В такой беспокойный и замечательный с точки зрения политики момент истории трудно было предположить, что именно этот день станет новой зарей истории Франции: с 1880 года он стал нацио-нальным праздником. Было освобождено всего семеро заключенных. Среди них было четыре фальшивомонетчика и два приговоренных к заключению в сумасшедшем доме. Это едва ли соответствовало образу политических пленников или жуткой славе Бастилии. Реакция периодики, как во Франции, так и за границей, была очень сдержанной. «Газетт де Франс», естественно, вообще проигнорировала происшествие. Иностранная пресса докладывала о нем как об уличных беспорядках, не придавая большого значения. На самом деле, в смысле реальной политической силы, оно не стоило ни созыва Генеральных Штатов, ни Клятвы в зале для игры в мяч, ни вынужденного возвращения короля из Версаля. Из событий революции мятеж в Гренобле в 1788 году был куда более серьезным вызовом старому режиму, хотя сейчас о нем едва вспоминают.

Во всем виноваты новые парижские журналисты, которые спасли взятие Бастилии от забвения. Памфлеты, написанные в праздничном тоне, иллюстрированные листовки представляли падение пустой темницы символическим пробуждением угнетенных людей [861] Courier de Versailles a Paris, 15 July 1789. Cited Jeremy D. Popkin, Revolutionary News: The Press in France, 1789–1799 (Durham, NC: Duke University Press, 1990), pp. 127-8. . Эту тему подхватили и газеты. «Вчерашний день, — писал Антуан-Луи Гордас в своем «Курьер де Версаль а Пари», — навсегда останется в нашей истории: он открыл путь величайшей и, пожалуй, самой удачной революции» [862] Laura Mason, Singing the French Revolution: Popular Culture and Politics, 1787–1799 (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1996); idem, ‘Songs: Mixing Media’, in Darnton and Roche, Revolution in Print, pp. 252-69. .

Необыкновенные события, разворачивавшиеся во Франции с 1789 по 1794 год, сопровождались наплывом новостей во всех средствах информации: памфлетах, журналах, листовках и политических куплетах [863] Popkin, Revolutionary News, pp. 25-6; Antoine de Baecque, ‘Pamphlets: Libels and Political Mythology’, in Darnton and Roche, Revolution in Print , pp. 165-76. . Предреволюционный политический кризис и созыв Генеральных Штатов стимулировал неуклонный рост политических памфлетов: около 1500 разных наименований в 1788-м, по крайней мере 2600 во время выборов в Штаты в первые месяцы 1789-го. Это был просто космический взлет по сравнению с четырьмя сотнями или около того, которые издавались за двенадцать лет до 1787 года [864] Carla Hesse, ‘Economic Upheavals in Publishing’, in Darnton and Roche, Revolution in Print , pp. 69–97. . Тщательно внедрявшаяся старым режимом доктрина контроля над прессой, продержавшаяся больше 150 лет, теперь просто исчезла. Пока Национальная Ассамблея была занята длительными и серьезными дебатами по поводу свободы прессы, события продолжались, а с ними и книготорговля.

В годы, последовавшие за 1789-м, избалованные и обласканные члены парижской Книжной гильдии увидели, что их мир перевернулся [865] Robert Darnton, The Forbidden Bestsellers of Pre-Revolutionary France (New York: Norton, 1995). . В предыдущие века сознательной политикой французской монархии была концентрация печатной индустрии в столице и поддержка малого количества больших предприятий. Эффективная монополия на книжную продукцию для многочисленного и процветающего населения была очевидным препятствием для инноваций. Столкнувшись с тем, что парижские книготорговцы предлагали вышедшие из употребления перепечатанные книги образца XVII века, читатели стали обращать взор в другие места, создавая оживленный рынок не совсем законных заграничных печатных образцов [866] Около 5000 изданий по сравнению с не менее 10 000 за пять лет в начале революционных событий. Christian Jouhaud, Mazarinades: la Fronde des mots (Paris: Aubier, 1985). . Теперь под давлением беспрецедентных событий рынок признанных печатных магнатов попросту растаял. Несмотря на усилия государства поддержать прессу постоянными субсидиями, в период с 1789-го по 1793 год многие гиганты парижской печати признали свое банкротство. Их место заняло новое поколение книготорговцев, почувствовавших, что горожане изголодались по актуальным политическим новостям. Чтобы удовлетворить этот запрос, они создали свою новую печать.

С 1789 года эти издатели и книготорговцы начали переделывать памфлеты в периодические серии. Дело было небыстрое и не всегда успешное. Только один из памфлетов по случаю взятия Бастилии был объявлен частью серии. Многие из новых изданий быстро исчезали. Но в период с 1789-го по 1790-й журнал — ежедневное, или издаваемое трижды в неделю, или еженедельное издание — утвердился в качестве органа революционных дебатов.

Для страны, изголодавшейся по разнообразию в годы старого режима, наступила моментальная перемена. Памфлеты революционного периода были в некотором отношении вполне традиционными: предыдущий удар по королевской власти во время Фронды в середине XVII века сопровождался похожим шквалом памфлетной литературы [867] Pierre Retat, Les Journaux de 1789. Bibliographie critique (Paris: CNRS, 1988); Hesse, ‘Economic Upheavals’, p. 92; Popkin, Revolutionary News, p. 84. . Но бум журнальных публикаций в те годы был небывалым для Европы. Количество столичных журналов взлетело с четырех в 1788 году до 184 в 1789-м, а затем до 335 в 1790-м. На пике революционной агитации на улицах продавали около 30000 копий разных изданий [868] Несмотря на его связь с дореволюционным печатным миром, в 1793–1793 годах Панкук все еще имел двадцать семь печатных машин и нанял сто рабочих. Robert Darnton, ‘L’imprimerie de Panckoucke en l’an II’, Revue frangaise d’histoire du livre, 23 (1979), pp. 359-69. . Париж внезапно захлестнула волна бурных, энергичных публикаций. Вскоре они стали управлять политическим мнением.

Многие из них, надо признать, были маленькими непривлекательными буклетами, едва различимыми в неопрятной массе дешевых памфлетов, уже знакомых типографам и читателям. В отличие от Англии, где развитие газет характеризовалось устойчивым ростом на протяжении 50 лет, французские типографы столкнулись с внезапным бумом новых наименований, у них просто не было времени на продумывание дизайна. Большинство первых новостных серийных изданий были близки по форме к памфлетам: они публиковались на удобных восьмушках и обычно состояли из восьми плотно забитых страниц политического содержания. Опытный издатель Шарль-Жозеф Панкук, умело лавировавший между политическими течениями, смог оформить свой «Монитёр», имитируя трехколоночный формат английских газет [869] Jack R. Censer, ‘Robespierre the Journalist’, in Harvey Chisick (ed.), The Press in the French Revolution (Oxford: Voltaire Foundation, 1991), pp. 189-96. . Большинство революционных газет производились менее обеспеченными печатными домами. Ценность момента требовала быстрой работы, превалировавшей над изысками.

Эти газеты не имели ни элегантности, ни сдержанности, присущей официальной прессе в других частях Европы. Не было у них и разнообразного содержания. Парижские газеты эпохи Революции были посвящены одной лишь политике. И здесь у них было преимущество в виде неиссякаемого источника предметов для обсуждения. Дебаты и речи на бесконечных сессиях Национальной Ассамблеи и ее преемников стали основной пищей многих газет, иногда даже чрезмерной. Те высокопарные газеты, что пытались дословно передать содержание дебатов, вплоть до кашля и междометий, обнаружили, что такая форма журналистики была крайне неудовлетворительной и скорее сбивала читателей с толку, чем просвещала. Но преданность точному репортажу была впечатляющей. Все основные события революционных лет, даже такие неприглядные, как резня в тюрьме в сентябре 1792 года, были скрупулезно описаны и интерпретированы.