Эндрю Петтигри - Изобретение новостей. Как мир узнал о самом себе

Иногда действительно доступные источники информации говорят нам больше об относительно безответственных потребителях новостей. Это справедливо в отношении одного ценного источника, из которого мы периодически извлекали пользу в этой книге, — придворных записок и юридических процессов. Благодаря им у нас есть подробные записи событий в те годы, когда обсуждения публичных дел считались европейскими правителями пагубными для общественного блага. Удивительно, что это мнение относилось не столько к печатному слову, сколько к устной молве (городской совет Аугсбурга описал это как «праздные и опасные разговоры» [885] Adam Fox, Oral and Literate Culture in England, 1500–1700 (Oxford: Oxford University Press, 2000); Allyson Creasman, Censorship and Civic Order in Reformation Germany, 1517–1648 (Aldershot: Ashgate, 2012); Chapter 6, above. ). Ибо новости не признавали никаких границ. То, что печаталось в одном городе, можно было купить и прочитать в другом; с тех пор как новости появились в общем доступе, стало очень сложно ограничить их распространение. Новости легко перемещались из манускриптов в печать, а из печати в устное слово.

Понимание этой взаимосвязи разных средств информации видно из показательного эдикта, выпущенного ко времени Каталонского восстания в 1640 году:

«Пусть никто не имеет, не читает и не слушает чтения книг или бумаг, печатных или рукописных, которые оправдывают, воодушевляют и прогнозируют восстания в этом регионе, а также продолжительные войны; пусть будет запрещено каждому, кто знает наизусть любую часть этих книг или бумаг, воспроизводить их или заставлять других слушать их» [886] Antonio Castillo Gomez, ‘“There are lots of papers going around and it’d be better if there weren’t”. Broadsides and Public Opinion in the Spanish Monarchy in the Seventeenth Century’, in Massimo Rospocher (ed.), Beyond the Public Sphere: Opinions, Publics, Spaces in Early Modern Europe (Bologna: Mulino, 2012), p. 244. .

Ученые отдавали предпочтение печатному слову, так как оно содержало массу свидетельств прошедших событий. Но чиновники никогда не недооценивали устной информации (или памяти, как показывает этот пример). Читая Библию, они помнили, что «Смерть и жизнь во власти языка». Они также помнили, что «нечестивый уловляется глаголом уст своих» и очень на это рассчитывали [887] Притчи 18:21; 12:13. . В густонаселенных европейских городах условия жизни были стесненными, о частной жизни и слыхом не слыхивали, крепкие напитки были вездесущи, а сплетни распространялись как пожар. Когда городским властям удавалось настичь кого-то, кто распространял мятежные слухи, самым сложным делом было выяснить, откуда этот злодей услышал сплетню и с кем он успел ею поделиться.

Новый мир находился на этапе возникновения, но старый мир никуда не исчез. Сложная сеть обмена новостями, сообщений между теми, кто разносил новости, и теми, кто их принимал, исчезала в условиях набирающей обороты периодической прессы. Судебные записи предоставляли лучшие свидетельства того, как новости распространялись в ту пору: рисуется картина беспокойной, взрывоопасной жизни, наполненной криками, оскорблениями и песнями. Песни были самым мощным орудием критики на протяжении всего изучаемого периода: парижские полицейские власти были очень обеспокоены распространением сатирических виршей накануне французской революции, и не без причины [888] R. Reichardt and H. Schneider, ‘Chanson et musique populaires devant l’histoire a la fin de l’Ancien Regime’, Dix-huitieme siecle, 18 (1986), pp. 117-36; Robert Darnton, Poetry and the Police: Communications Networks in Eighteenth-Century France (Cambridge, MA: Belknap Press, 2010). . В этом разнообразном мире обмена информацией ясно было, что, несмотря на очень развитую сферу коммерческих новостей в самых разнообразных формах, многие граждане предпочитали получать новости бесплатно.

Те, кто мог позволить себе купить новости, уже попадали в особую категорию; те же, кто еще и записывал свои впечатления от прочтенного, — еще более редкие экземпляры. Поэтому будет полезно провести время с тремя людьми, которые вели записи своих наблюдений каждый в своей манере. Это довольно пестрая компания: английский работяга, голландский служащий и североамериканский чиновник Сэмюэл Сьюэлл. Все они были людьми необычными, не только из-за того, что вели дневник. Время, проведенное в их компании, расскажет нам многое о медийном мире, по которому мы путешествовали в этой книге. Несмотря на излишнюю сложность доступных тогда новостных средств, многое на удивление осталось неизменным.

Неемия Уоллингтон был человеком скромным и непритязательным. Будучи сыном лондонского токаря, он провел жизнь, практикуясь в деле своего отца, жил в доме неподалеку от того места, где родился, несколькими ярдами севернее Лондонского моста. Уоллингтон не стремился к жизни публичного деятеля, но он жил в беспокойные времена и позже снискал славу хроникера этих времен [889] Paul Seaver, Wallington’s World: A Puritan Artisan in Seventeenth-Century London (Stanford, CA: Stanford University Press, 1985); David Booy, The Notebooks of Nehemiah Wallington, 1618–1654 (Aldershot: Ashgate, 2007). . Ибо Уоллингтон был сам по себе исключительным человеком. В 1618 году, как раз перед тем, как его приняли в токарную компанию мастером, Уоллингтон начал вести первый из многочисленных блокнотов, которые он заполнял религиозными размышлениями, заметками о текущих событиях, письмами и списанными выдержками из печатных новостей [890] R. Webb’s edition of Wallington’s Historical notices of events occurring chiefly in the reign of Charles I (London: Bentley, 1869). . К тому моменту, как он решил остановиться, у него накопилось пятьдесят томов, содержащих, по приблизительным подсчетам, 20 тысяч плотно исписанных страниц. Так он заслужил славу первого ремесленника-хроникера своей эпохи.

Уоллингтон был человеком в высшей степени созерцательным, он иногда вопрошал себя, не была ли эта одержимость дневниковыми записями чем-то нездоровым. Несмотря на периодические денежные затруднения, от которых не застрахованы все торговцы, Уоллингтон много тратил на книги. В напряженные первые годы гражданских войн он скупал сотнями новые памфлеты. Грустно созерцая груды бумаги по всему дому, он признавал в 1642 году, что раньше такого не было: «Эти маленькие еженедельные памфлеты… были просто воришками, которые увели мои деньги, а я и не заметил» [891] Booy, Notebooks, p. 156. .

Уоллингтон — очень ценный очевидец, потому что он писал в период, когда среда новостей менялась очень быстро. В 1620-х и 1630-х, когда Уоллингтон начал составлять свои журналы наблюдений, публикация новых периодических изданий в Англии время от времени запрещалась и всегда строго контролировалась. Но, будучи лондонцем и ревностным пуританином, Уоллингтон был беспристрастным наблюдателем и одновременно случайным действующим лицом в тревожных политических событиях, разыгрываемых на подмостках столичной политики. В 1638 году Неемию подвергли допросу в Звездной Палате по поводу распространения книг, подстрекающих к мятежу. Зная о зверской расправе над автором этих книг Уильямом Принном, Уоллингтон, понятно, был встревожен [892] Historical notices , pp. xxxviii-xlv. . Тремя годами позже он был среди 15 тысяч известных лондонцев, которые прошествовали в Вестминстер, чтобы убедить Палату лордов осудить ненавистного лорда Стаффорда. «Я не видел столько людей разом за всю жизнь, — размышлял Уоллингтон, — и когда они видели какого-либо лорда, проходящего мимо, то выкрикивали в один голос: “Правосудия! Правосудия!”». [893] Там же, с. 242.