Тим Грейди - Роковое наследие. Правда об истинных причинах Холокоста

Другие немцы также были не слишком рады слышать, что так много гражданских вернулось на восток. Были опасения, что с их отъездом Германия теряет драгоценную рабочую силу. Одна эта причина уже привела к ограничениям в адрес тысяч восточноевропейских сезонных рабочих, которых власти заставили оставаться в Германии 58. В административном округе Штеттин заместитель командующего Герман фон Фитингхоф нашел причины для внимания к вопросам репатриации. Фитингхоф обвинил Союз помощи в предательстве. Он заявлял, что едва добравшись домой, эти люди получат полную свободу борьбы против немцев 59. Ввиду такого количества критических высказываний немецкие власти постепенно начали занимать намного более жесткую позицию. Отчасти их подтолкнуло решение Британии интернировать собственных иностранцев из вражеских государств, и осенью 1914 года они сменили тактику и начали задерживать британских, французских и российских граждан. Теперь задачей было не отправить их домой, а сделать так, чтобы они остались 60.

Этот переход к политике интернирования гражданских лиц застал врасплох многих иностранцев, живших в Германии. Среди тех, кто оказался неприятно поражен таким развитием событий, был Исраэль Коэн, британский журналист и член Всемирного сионистского конгресса, несколько лет проживший в Германии – сначала в Кельне, затем в Берлине. Однажды рано утром в пятницу в дверь Коэна постучали. Полицейский, стоявший на пороге, дал Коэну несколько минут на сборы, прежде чем увести под арест. По-видимому, Коэна отправили в Рулебен, бывший ипподром на западе Берлина, через который за время войны прошло около 5 500 интернированных. Рулебен обладал всеми атрибутами лагеря для военнопленных – интернированных держали под стражей, обеспечивая им самое примитивное размещение в бывших стойлах для скаковых лошадей. И все же, поскольку лагерь находился лишь в 9 километрах от центра Берлина, эти интернированные не были полностью отрезаны от внешнего мира. Их часто посещали дипломаты из нейтральных стран, а берлинская суповая кухня ежедневно доставляла кошерную пищу.

Это вроде бы благотворное обустройство разожгло одну из неприятнейших вспышек антисемитизма в короткой истории Рулебена. Чтобы упростить раздачу кошерной пищи, действующий комендант лагеря решил отправить всех интернированных евреев в отдельные бараки. Может быть, это и упростило питание, но в то же время создало четкое впечатление, что интернированных евреев изолируют. Условия в новых бараках были намного хуже, чем в остальном лагере, новых обитателей ждала теснота, соломенные тюфяки и нехватка отопления. Элемент иронии в ситуацию привносило то, что, как замечал Коэн, большинство евреев, содержавшихся в Рулебене, «неохотно соблюдали ритуалы». Насильственной сегрегации пришел конец только весной 1915 года, когда американский посол Джеймс Джерард посетил лагерь и попросил улучшить условия содержания 61.

Сразу же после визита Джерарда прусское Военное министерство постепенно начало вкладывать долгожданные средства в инфраструктуру Рулебена. С целью расселить самые переполненные помещения оно согласилось на строительство девяти новых деревянных бараков. Интернированные, отрезанные от друзей, родных и гражданской жизни, вселились туда на долгий срок. Для тех, кто, как Коэн, годами комфортно жил в Германии, внезапная перемена обстановки была особенно удручающей – смена свободы на жизнь за колючей проволокой в кажущемся стабильным обществе не могла радовать. Но их судьба, как бы драматична она ни была, лишь отражала продвижение Германии к «всеобщей войне». Многообразие и обширность довоенных еврейских общин постепенно приносили в жертву единству Германии военного времени.

Неуклонное вторжение конфликта в повседневную жизнь воодушевляло некоторых немецких евреев, но в других оно вселяло лишь растущий ужас. Альберт Эйнштейн был не единственным, кто хотел бежать от «безумного, вырождающегося племени» вокруг. «Если бы только где-то был остров для благоразумных и осторожных», – фантазировал он 62. Растущая тревожность дома требовала еще большей оперативности на фронте. Люди охотно шли на жертвы в надежде, что армия добьется быстрых успехов в войне с Антантой и тем самым приведет войну к успешному финалу. К несчастью для немецкого общества, поражение на Марне и начало окопной войны делало такой сценарий все менее и менее вероятным. И если нужно было, чтобы немецкое общество продолжало одобрять войну, значит, армии требовалось найти выход из тупика. Эта мысль помогала сосредоточить все умы на одном. В первую зиму войны политики, военное командование и ученые вместе занялись лихорадочным поиском средства отнять у Антанты военное и дипломатическое преимущество.

Среди средств гарантировать победу было что-то успокаивающе прямолинейное в идее простого повышения доступности человеческого ресурса. Хотя Карл фон Клаузевиц, великий прусский военный стратег, подчеркивал, что исход битвы решают скорее тактика, лидерские качества и четкие политические цели, нежели численное преимущество, но даже Клаузевицу пришлось признать, что численность – «самый основной элемент победы» 63. Вероятно, зная эту поговорку, Мольтке и его предшественники в Генеральном штабе до 1914 года безуспешно добивались увеличения численности армии на 300 000 человек 64. Когда Фалькенхайн сменил Мольтке после разгрома на Марне, ему пришлось признать, что Центральные державы никогда не смогут сравняться с Антантой в человеческих ресурсах. Вот почему он все энергичнее подчеркивал необходимость защиты немецких позиций на востоке, одновременно подрывая боевой дух Антанты на западе с помощью более агрессивной стратегии 65.

Игра в числа велась и на дипломатической арене. Когда война только началась, многие страны, как на европейском, так и на мировом уровне, наблюдали за этим со стороны. Для Антанты и Центральных держав цель была проста. Им нужно было склонить на свою сторону как можно больше этих нейтральных стран, поскольку они верили, что каждая из них может принести стратегическое и численное преимущество. Германия отметила первую победу в этом дипломатическом покере по-крупному, когда сумела уговорить Турцию присоединиться к Центральным державам в ноябре 1914 года. Ойген Миттвох, немецко-еврейский ориенталист, приложил все силы, чтобы обрисовать значимость этого события. Он объяснял немецкой общественности, что объявленная Турцией «священная война» (джихад) дает огромное преимущество, так как направлена против христиан Антанты, а не Центральных держав 66. Но, как и в случае столь многих кажущихся прорывов в войне, вступление в нее Турции ни на шаг не приблизило победу. При многочисленной, но не обладающей новейшим оружием армии основной вклад Турции первоначально заключался лишь в расширении географии войны.