Синтия Хэррод-Иглз - Князек

Настал июль, жаркий, влажный и хмурый. В конце месяца должно было состояться бракосочетание королевы с ее возлюбленным Дарнли, который уже обнаруживал поистине королевское высокомерие – раньше он напивался через день, а теперь вообще никогда не бывал трезвым. Босуэлл уже скакал в Шотландию, и его возвращения ждали с недели на неделю, а Морэй в это время в Вемиссе спешно собирал войско. Леттис чувствовала, что ярко раскрашенная скорлупа трещит и разваливается... Черные глаза Гамильтона неотвратимо преследовали ее – она видела нечто невыразимо волнующее в том, как он изо всех сил сдерживал свои порывы: словно течение бурной реки перегородила плотина, готовая в любой момент рухнуть...

Однажды она проходила через полутемный зал, спеша куда-то по поручению леди Сомс – и вдруг заметила выходящего Гамильтона. Повинуясь внезапному порыву, она последовала за ним...

Запутанные лабиринты коридоров Стерлинг-Касла были хорошо знакомы Гамильтону в отличие от Леттис, которая вскоре заблудилась и заспешила вслед за ним, боясь потеряться, что в этот момент казалось ей куда страшнее, чем остаться с ним с глазу на глаз. Она увидела, как он завернул за угол – она побежала следом, и тут сильные руки схватили ее и втащили в какую-то комнату: он подкарауливал Леттис, и птичка попалась.

Это была полутемная кладовая, свет в которую проникал сквозь узкую бойницу. Гамильтон захлопнул дверь и запер ее: Леттис открыла было рот, чтобы закричать – но широкая ладонь зажала ей рот.

– Бесполезно, – заявил он. – Не надо криков, дорогуша. Этим делу не поможешь. – Глаза ее, полные ужаса, уставились на него. Его смуглое, приятное, несмотря ни на что, лицо озарилось улыбкой – губы приоткрылись, обнажив острые, как у волка, зубы. Ноздри Леттис трепетали, судорожно втягивая воздух, а вместе с ним и запах – запах пота, кожи и мужского тела. Девушка была так напугана, что у нее подкашивались ноги. Ее тошнило от запаха мяса, исходящего от смуглой ладони, зажимающей ее рот. Он всем телом прижал ее к стене, что не составило никакого труда – от ужаса девушка совершенно не сопротивлялась – а другой рукой стал приподнимать тяжелые юбки…

До нее вдруг дошло, что он собирается с ней сделать, – и она слабо пискнула, словно мышка в когтях у совы. Гамильтон улыбнулся еще шире и облизал губы. Вид его сильного языка испугал Леттис еще сильнее – если это вообще было возможно. Будто зная, что она хотела сказать, он заговорил:

– Ведь это именно то, чего тебе хотелось, милочка, – знаю, знаю. Видел, как ты смотрела на меня... Зачем же еще ты нынче потащилась за мной? Ах, нельзя, говоришь? – он шутовски склонился над ней, словно прислушиваясь. – Нет, можно – именно это я сейчас и сделаю! А если потом тебе на ум взбредет пожаловаться, то помни: твое сегодняшнее поведение тоже требует объяснений. С чего это ты болтаешься по замку одна, без спутницы? А, бесстыдница?

Рука его беспрепятственно блуждала по ее телу, а мощные бедра еще сильнее прижали ее к шершавой каменной стене. Он продолжал говорить – а Леттис почти теряла сознание от ужаса и тошноты.

– Могу побиться об заклад, милочка, – у тебя прелестное тельце юной лани и маленькие, нежные грудки, однако сегодня нам так мешают эти тряпки, да еще такой тесный корсет... Увидим позже, лапочка. А нынче – нынче я испробую, какова ты на ощупь. О, кошечка, какая у тебя шелковистая кожа, какая мягкая и нежная плоть... Такой и должна быть женщина. Тише, не дергайся – иначе мне придется сделать тебе больно, а я предпочел бы причинить тебе совершенно иную боль... Потерпи, тебе это понравится. Вот... – она дернулась, потрясенная грубым прикосновением его темной руки к самым потаенным местам. – Вот она, земля обетованная, самая нежная штука в Божьем мире... Успокойся, милая, – теперь она принадлежит мне! Да и ты уже готова – спокойно, кошечка, потерпи...

Одной рукой все еще поднимая юбки, он оторвал другую от ее рта и прежде, чем она успела набрать в легкие воздух, чтобы позвать на помощь, приник к нему жадными губами. Ощутив вкус его жадного горячего языка, Леттис чуть не потеряла сознание – и тут он легко, словно ребенка, приподнял ее и опрокинул на каменный пол. Мгновение – и он оказался сверху. Сильными ногами раздвинул ее коленки, устраиваясь половчее – а другая рука уже обрывала шнурки гульфика...

В следующее мгновение рот ее снова был свободен – обе его руки были заняты ее телом, и она могла бы закричать, позвать на помощь, но было безнадежно поздно: он хрипло дышал, придавив ее, беспомощную, к полу всем своим весом... Ее пронзила невыносимая боль. Теперь она не могла ни крикнуть, ни вздохнуть – хуже боли, словно разрывающей на части ее тело, было ощущение грубого насилия. Она больше не принадлежала себе, став его добычей, словно мышка с переломанным хребтом в когтях беспощадной совы: ее уничтожили, раздавили... Он проник в ее тело, овладел ею, вытеснив все то, чем она была – она не ощущала ничего, кроме невыносимой боли...

И вдруг внезапно все кончилось – и Леттис почувствовала слабость во всем теле и благодарность за то, что нет больше этой боли. Она готова была покориться, всецело подчиниться его воле, стать его вещью и находиться под его защитой, нежели страдать, оставаясь самой собой... Она застонала – и услышала звук собственного голоса словно издалека. Гамильтон снова заговорил – и от звука его голоса на глаза Леттис навернулись слезы: слезы позора, ужаса и – покорности.

– Успокойся девочка, успокойся, – шептал он. – Вот и все...

Она начала всхлипывать, он снова зашевелился – и опять проснулась боль.

– Пожалуйста... – простонала она, но умолкла, не зная, о чем просить. Открыв глаза, девушка увидела склонившееся над ней лицо с волчьим оскалом.

– А если у тебя родится мальчик, – объявил он, – мы назовем его в честь твоего отца. Тогда он даст за тобой доброе приданое.

Мгновение Леттис ничего не понимала – а потом ее переполнила благодарность к этому волку, растерзавшему ее, а теперь намеревающемуся защитить. Ее поражение столь позорно, что она обязана теперь принадлежать ему, покорно служить – или умереть от позора. Она заглушила в себе голос разума и назвала это любовью. «Я люблю вас», – мысленно произнесла она. Но Гамильтон услышал лишь стон боли…

Со смертью Елизаветы умерла и часть души Пола – весь мир словно рушился... Он погружался в воспоминания о тех благословенных временах, когда она была жива, семья крепка и все здоровы и счастливы – подобно Адаму, печалящемуся о навеки потерянном рае...