Муслим Булат - Путешествие на запад

Он рассказал, что хотя он послушник и скоро станет монахом, его сердце занимает не всецело Всевышний (астапыралла! Как такое допускает он не то что в речах, но даже в мыслях?), но грустит он по прекрасной деве, отнятой у него навек. Она, говорил он, прекраснее и возвышеннее всех небесных светил и звёзд, и он, словно рыцарь, пускай это уже старомодно, готов был служить ей всею своею жизнью. Беата звали её, блаженная, или счастливая, если переводить с греческого. Но блаженство и счастье она скорее дарила сама, ему, своему другу с самого детства, но отнята она у него проклятыми (на этом слове я вновь вздрогнул) турками (и тут тоже; становилось прохладнее). Государь их часто воюет с турками, и жители Валахии страдают от их постоянных набегов и угонов людей в рабство. В одной из таких стычек увезли турки Беату, сожгли деревню Виргила, сделали его сиротой, после чего пошел он в послушники в монастырь. И с тех пор грустит по Беате и пытается силою веры преодолеть свою душевную и сердечную боль. Бедный мальчик.

***

Так за три дня и две ночи добрались мы лесами и реками, через горные тропы до врат города. То трудно было назвать городом. Видел я города: и Самарканд, и Ханбалык, и Кефе, и Хиву – то были воистину города, славные в стремлении своих создателей возвеличить Всевышнего или по крайней мере себя самих. С рабатом, мечетью, шахристаном, базаром, банями, монетным двором. А здесь был скорее замок, причем не самый большой, или тот же монастырь. Из камня со стенами, но невысокими, украшенными сверху (впрочем, трудно это назвать украшением) кольями из дерева в ряд, подобно зубьям корон местных (как я успел ознакомиться в библиотеке монастыря) государей. Хоть какое-то применение дерева в стране, столь им богатой.

Изнутри замок или город был так же прост, как и снаружи. Небольшая площадь с колодцем да внутренние покои государя. Темная, темная зала с рогами и шкурами диких животных да кривыми саблями, как у турок, на стенах. Большое число придворных в небогатых одеждах.

Государь, на голове которого я не обнаружил никакой короны, выглядел сурово. Точнее, он делал суровый вид, сидя на небольшом возвышении и хмуря свои густые брови над серо-голубыми глазами, которые всё равно казались добрыми, как бы брови над ними не нависали. Рано поседевшие усы, выразительный орлиный нос и крупные, слегка оттопыренные уши указывали на его благородное происхождение. Но глаза, ясные, добрые, со взглядом, будто бы ищущим, куда бы спрятать свой блеск и выбивающийся из-под него ум, выдавали в нем человека кроткого и учёного.

– Влад я, князь, государь Валахии, – коротко, но вежливо представился он по-гречески.

– Наш господин велик и величественен, ему следует поклоняться до самой земли, – прошептал мне Виргил на ухо и благоговейно пал перед ним на колени.

Скорее в ответ на вежливость, чем из благословения, а также из присущей мне учтивости я как можно изящнее склонил перед ним свою голову и, сохраняя миролюбивую улыбку на своём лице, представился:

– Абу Джафар Аляутдин ибн Ха́сан Хияас-ад-дин Ямин аль Ассур ибн Бани аль Нипал аль Крёс аль Гирей Ёз бек аль Каф аль Син.

Наступила тишина. Потом тишина начала постепенно обращаться в шорохи придворных, стоявших вокруг государя, потом в шепоты, потом в глухой ропот, и наконец государь громко и как-то даже торжественно спросил:

– Ты турок?

Должно быть, этот вопрос, произнесенный вслух, был сигналом, который открывал в этом замке потаенные врата. И из врат этих раздавались звуки ада. Ропот в два мгновенья оборотился в гул и шум, и толпа яростно взревела. Что они кричали, мне было непонятно. Наверное, они не жалуют турок, решил про себя я.

– Я из города Син, что в Великой Орде, на Великом пути.

Государь, глядя на меня сверху вниз, спросил недоверчиво:

– Так ты послан ордынским ханом?

Сначала я хотел ответить, что пришел к нему по своей воле, а если и послан, то скорее случаем, а если уж совсем точно, то волею одного Всевышнего, на самом деле отвратившего меня от прямого пути в Мекку и приведшему к государю этой совсем не знакомой мне страны. Но что-то мне подсказало, что государь ждет другого ответа, и вместо этого я отвечал:

– Я принес тебе дары.

Не смея отвернуться от государевой особы, я указал головой, что где-то за нашими с Виргилом спинами находится мой принесенный вместе с ним сундук. Государь кивнул в ответ, и какие-то слуги внесли сундук пред очи государя. Я подошел к сундуку, открыл его и вытащил, как мы, купцы, иногда поступаем, просто чтобы показать наличие товара, некоторого из множества единиц, пару свертков со специями, несколько серебряных блюд, немного шелка и спрятавшиеся глубоко на дне кусочки амбры. Вытащив все это одной охапкой, я закрыл крышку сундука и положил товары на нее.

Я разложил товары, объясняя последовательно, что есть что, откуда взято и какую представляет ценность. Толпа почему-то восторженно охала при каждом моем предложении.

Умный лик государя окончательно отторг от себя маску грозности, совершенно не сочетавшимся с новым его выражением – смущением.

– Это очень, – он запнулся, – очень щедрый дар. Я, – он запнулся еще раз, – я прошу передать хану, что благодарю его за… – он встал, взял в руку амбру и торжественно приподняв ее, сказал: «В сокровищницу это!»

Я хотел было отдать весь сундук, однако подошедшие слуги подошли и очень аккуратно взяли только то, что лежало на сундуке и удалились. Виргил сказал мне: «Ты очень щедр, господин.»

Я знал, что амбра и специи и даже шелк дорого ценятся на западе, но чтобы настолько? Взглянув на свой сундук, я подумал, что с такими запасами я мог бы кое-чего добиться здесь. Подошел к нему и закрыл на замок, повесив ключ к себе на шею.

Аудиенция пока что была окончена.

***

– Я не люблю власть, если говорить о ней как о свойстве одного отдельного человека, – начал государь беседу наедине, в более удобной для этого обстановке, – власть всегда приводит к пристрастию, а пристрастие пробуждает в человеке тщеславие и потерю чувства реальности. Человек не должен чувствовать, что обладает властью в прямом смысле слова. Он должен ощущать её через других, через народ, который наделяет его ею. Я тягощусь властью. Но сейчас такие времена, когда власть – бич, данный в руки одного человека Богом, и бичом сим, и мечом, и пламенем, – он призадумался, – и крестом – человек должен творить правду. И человек этот – я.

– Вы очень мудры, государь, – отвечал я.

– Ситуация в стране сложная. Страна разграблена венграми, желавшими захватить эти земли или хотя бы поставить здесь своего воеводу. На юге – турки, чей султан думает уже о том, чтобы водить караваны по земле в Вену. Он хочет новый путь чуть ли не от самой Индии через Византию, Босфорос и до Европы. Мы и сербы – последняя преграда для осуществления его планов. Папа шлёт монахов, чтобы собрать крестовый поход и вернуть Константинополь. Того же хочет и православный патриарх, носящий чалму под куколем и мечтающий о тиаре, такой же, как у папы. А местные дворяне – вот уж кто заставляет кровоточить жилы страны изнутри, тянут её каждый в ту из сторон, с которой ему кажется более выгодным. Повсюду предатели, везде шпионы. Подкупают бояр, воевод, даже церковников, что готовы проповедовать то, что им льют в уши недруги государства, а они – в уши простого народа. Страна гниет, всё – плесень и прах, как на болотах у Дуная.