Игорь Сотников - Номенклатор. Книга первая

Но вот Намидий приведён к ним и Аверьян с видом человека кого не стоит обманывать хотя бы потому, что его не обманешь и плюс он неуправляем в своём бешенстве, если всё же кто-то его надумает обмануть, начинает свой осмотр Намидия, забыв, наверное, о том, что Апетития тут имеет первое право слова. И вот Апетития, затёртая Аверьяном за его спину, начинает нервничать и сердиться на Аверьяна за такое его поведение, что она и выказывает, надув в недовольстве свои губки и щёки с ямочками на них.

Но Аверьян нисколько не обращает внимания на Апетитию, принявшись ощупывать руками крепость рук Намидия, его плеч и всего остального, что он посчитал нужным. И когда он уже собирался заглянуть Намидию в рот, – давай живо раскрой рот и покажи мне зубы, – как в этот момент до него со стороны доносится хоть и тихий, но вполне членораздельный голос. – Дарёному рабу в зубы не заглядывают. – Что моментально сбивает Аверьяна со всякой мысли и он одёргивается от своего осмотра Намидия, переведя свой взгляд в ту сторону, откуда до него донёсся этот голос.

Ну а там, откуда до Аверьяна донёсся этот голос, стоял небольшого роста человек объёмного в животе и лице образа, кто незатейливым в своём простодушии взглядом своих удивительно живых глаз, с интересом и любопытством смотрел на него. А при виде такого занимательного на себя простодушия, Аверьян не сразу и сообразил, как себя в отношении такого вмешательства в свои дела вести.

И так бы Аверьян ещё некоторое время заблуждался насчёт того, как на всё это реагировать, если бы не вышедший вперёд мангон, поспешивший объяснить Аверьяну на кого ему не стоит нисколько обращать своего внимания. – Это мой раб Этоʹт, дурень из дурней. Что услышит, увидит или в голову ему придёт, то на чистом глазу, без зазрения совести, как есть и говорит. – Делает пояснение мангон.

– Это всё я вижу. – Говорит Аверьян. – Вот только я не вижу твоего усердия мангон в деле приведения в порядок и смирение своего расхрабрившегося сверх меры раба.

На что у мангона есть что ответить, в чём можно было, в общем, и не сомневаться.

– Всё бесполезно, – со вздохом говорит мангон, – не выбить ни в какую из него всю эту дурь, с коей он живёт в своей своевольной голове. – А у Аверьяна на этот счёт имеются вполне разумные и конструктивные предложения.

– А ты не пробовал щипцами или через колено прикусить ему язык. – Предлагает действенные меры Аверьян, не понаслышке знающий, сколько сложностей в твою жизнь приносит вот такой человек, со своим умом, мыслями и невоздержанными и всё примечающими взглядами, кои он не считает нужным при себе держать и вокруг себя с огромной скоростью распространяет.

– Слишком дорого он мне обошёлся, чтобы его лишать того единственного, за что он ценен. – С прискорбием за такое своё сложное положение, в которое он попал в результате своего попустительства при приобретении Этоʹта (обещали одно, а получил он совсем другое), пожаловался мангон на свою трудную судьбу работорговца. Кого никто и за человека не считает, и все так и норовят ущемить его гражданские права, коих и так нет в полной мере, и тогда можно ему дать по шее, отдавить ноги, и что главное, недоплатить за его товар.

И всю эту хитрость в мангоне отлично видит Аверьян, теперь точно убедившись в том, какой ловкач на хитрость мангон, решивший его тут обдурить насчёт этого своего раба, кто, конечно, не воздержан на свой язык сверх меры, дерзок во взгляде, но что-то подсказывает Аверьяну, что у него в голове не больше дурных мыслей и глупостей, нежели у мангона. И Аверьян, оттеснив собой в сторону мангона, обращается с вопросом к его рабу, Этоʹту.

– Вижу, что твоя ненасытность в деле пищеварения нисколько не пострадала в этом твоём подневольном положении. – Говорит Аверьян, кивая в сторону выдающегося вообще, а также вперёд, живота Этоʹта. – Из чего прямо напрашивается вывод, что твой хозяин заботлив к тебе в своём обращении. И что тебя тогда не устраивает, если ты столь не воздержан на язык.

– Ты, человек, не верно трактуешь то, что видишь. А не видишь ты что на самом деле есть потому, что смотришь на вещи поверхностно, не вникая в их суть – Говорит Этоʹт. – А суть такова, что я человек большого богатства, что и позволяет мне оставаться самим собой в любом положении. И это ценно не только само по себе, но и ценимо моим расчётливым хозяином. – Этоʹт многозначительно закатывает один глаз, как будто мигает, а вторым в этот момент он смотрит на магона. – Кто посредством меня желает обрести несомые мною богатства. – На этом моменте Этоʹт неожиданно наклоняется к Аверьяну и, глядя ему в глаза, задаётся вопросом. – Хочешь послушать историю обретения мною моего богатства? – И Аверьян, так подловленный Этоʹтом, ничего другого и ответить не может, как только согласно кивнуть в ответ.

И Этоʹт, поправив на своей голове шапку, начинает рассказывать свою историю:

«Один бедняк занемог и, чувствуя себя совсем дурно, дал обет богам принести им в жертву гекатомбу, ежели они его исцелят. Боги пожелали его испытать и тотчас послали ему облегчение. Встал он с постели, но так как настоящих быков у него не было, слепил он сотню быков из сала и сжёг на жертвеннике со словами: «Примите, о боги, мой обет!» Решили боги воздать ему обманом за обман и послали ему сон, а во сне указали пойти на берег моря – там он найдёт тысячу денариев. Человек обрадовался и бегом побежал на берег, но там сразу попался в руки разбойников, и они увезли его и продали в рабство: так и нашёл он свою тысячу денариев». – Этоʹт замолкает и с прежним не беспокойством и поразительным обыкновением в лице останавливается в обездвижении и смотрит на Аверьяна, ожидая от него… В общем, ничего.

А Аверьян, ещё находясь в процессе переваривания этого рассказа Этоʹта, звучащего как басня, и сказать ничего пока что не может. И тогда Этоʹт вновь берёт слово. – А что насчёт моего языка, то злоупотребление не отменяет употребления. Вот я его и употребляю по своему назначению.

Что приводит в сознательные чувства Аверьяна, и он, повернувшись к магону, спрашивает его. – Ты что-то о нём недосказал, если столько за него просишь, чуть ли не тысячу денариев? – И по мангону видно сразу, что он определённо что-то насчёт этого Этоʹта утаил или может недосказал, а вот что, то кроме всего им ранее сказанного и плюс того, что Этоʹт, собака, не воздержан на свой длинный язык, он и сам толком выразить не может.

И видя такое затруднение, в которое впал мангон, за кем никогда таких оплошностей в деле торга не замечалось, слово берёт опять Этоʹт. – А столько за меня он просит потому, что я слишком много для него значу, – говорит Этоʹт, – так как многое о его тёмных делишках знаю. Вот он так дорого меня и ценит, выставляя такой большой ценник, в сердцах не желая со мной расстаться. А так-то я ни к чему неприспособленный тунеядец и паразит на человеческом неразумении.