Андрей Воронов-Оренбургский - Фатум. Том четвёртый. На крыльях смерти

– Когда собираешься уезжать? – Тиберия уткнулась лицом в подушку.

– Завтра. И думаю, что с утра. Все люди за чем-то гоняются. Это и есть наша жизнь… Иначе было бы скучно.

– Может быть,– она злобно взглянула на его отрешенное лицо, на усы, которые так любила, и с отвращением передернула плечами: – Стало быть, ты тоже… решил поиграть со смертью?

– Видишь ли,– Луис холодным и странно спокойным жестом воздел руки и сжал пальцами виски.– Моя жизнь кончена… Мне осталось только мстить. Я солдат своей любви.

– Любви? – глаза Тиберии вспыхнули.

– Да. Я люблю другую.

– Не может быть!

– Со мною может быть всё.

– Тогда зачем? Зачем надо было приезжать сюда? —губы ее дрожали.

– Да уж не ради тебя… Я уже говорил. Хотя, впрочем, в ином разе я не смог бы сказать тебе об этом.

Симон отер пот с лица и воровато покосился на дель Оро. Метис сидел возле лошадей и не спеша пересчитывал пули.

– Ну как, Сыч,– ротмистр невесело усмехнулся.—Хватит тебе свинца, если нам вновь посчастливится встретиться с инсургентами?

– Айе,– оскалился полукровка.– На тебя хватит. Смотри, не смей играть со мной, могу и передумать. За скальп твой много не дадут, но если содрать с тебя шкуру… думаю, можно будет разжиться двумя-тремя реалами. Это всё-таки лучше, чем ничего.

– Может, ты, наконец, перестанешь валять дурака и вернешь мне оружие? Места глухие, приятель…

– Заглохни! – Сыч оторвал прилипшую к телу рубаху и принялся чистить ружье.

– Ну ты и крыса,– Симон был натянут как струна, но голос его оставался твердым.– Я же спас тебе жизнь!

– Вот поэтому я не связал тебе руки, амиго. А следовало бы…

– Дерьмо! – драгун в бессилии плюнул в сторону метиса.

– Возможно и так, служивый, но жизнь меня с детства учила ловить там, где клюет.

Закончив возиться с кремневкой, Рамон легко поднялся и сделал знак своему пленнику:

– Пошевеливайся, нам пора.

– Торопишься в Монтерей выручить деньги?– Бернардино надел хвостатую каску и встал.– Представляю, сколько девок и вина ты купишь…

На эти слова дель Оро клюнул, как форель на мушку:

– Да уж немало. Если не будешь дураком, и тебе перепадет, амиго. У тебя-то между ног тоже, поди, не всё отсохло? – Рамон насторожился и подозрительно посмотрел на Бернардино, ожидая ответа.

– Что касается меня,– Симон взял под уздцы своего скакуна.– Я могу только надеяться на встречу с отрядом королевской кавалерии.

С внезапной жестокостью Сыч хватил драгуна по лицу. Симон рухнул в траву, а полукровка дважды пнул его са-погом.

Вытирая кровь с разбитого рта, офицер поднялся.

– Не зли меня! – прохрипел метис и, повторяя при-словье капитана Луиса де Аргуэлло, погрозил пистолетом: —Помни, что шучу здесь только я!

– Спасибо, друг,– потрясывая головой, пробормотал Симон и сплюнул под ноги черный сгусток крови вместе с осколком зуба.– Ты очень вежлив.

– Едем! – скомандовал Сыч, точно рысь вскакивая в седло.

Кони тронулись, и Бернардино, проклиная себя в душе, послушно, как нитка за иглой, двинулся следом.

* * *

До восхода солнца было еще далеко, но духота стояла страшная. Они то и дело утирались шейными платками, отмахивались от остервеневшего гнуса и напряженно прислушивались. Проехав с полчаса, путники выбрались на узкую лесную пикаду. В глухом сумеречье чащобы слышались одинокие крики птиц.

Лес был мрачен в своей бесконечности. Перевитый лианами, пышными росистыми глициниями, ползучими желтыми и фиолетовыми розами, он, казалось, таил великую вечность. Ни один старатель, поднявший на нее свою кощунственную руку и отправившийся на поиски затерянных стран, поплатился за сие и уже никогда не вернулся к людям. «Эльдорадо, Белая Саванна, Вилла Рица, Золотая река 16 16 Эльдорадо, Белая Саванна, Вилла Рица, Золотая река – легендарные, выдуманные золотоискателями места, где якобы существовали огромные залежи драгоценного металла. (Прим. автора). ,– мелькало в сознании Симона.– Кто нынче доподлинно может поведать, что из того правда, а что вранье?»

Нервы начинали звенеть, когда шелест леса, походивший на шум далекого водопада, вдруг оглашался рыком хищника или зловещим хохотом неведомой твари.

Внезапно дель Оро придержал коня и щелкнул затвором. Ноздри его трепетали, и он как зверь принюхивался. Беспокойство овладело и Бернардино, мускулы враз окаменели. Оба напрягли все чувства, пытаясь разобраться в незнакомых запахах. Однако драгун не обладал остротой обоняния, свойственной метису, и мог уловить лишь смутные дуновения. Дыхание Рамона участилось, тревога сильнее сжала сердце.

– Что там? – Симон скрипнул зубами, ощущая себя без оружия в полной власти Фатума. Кони, по брюхо утопающие в разлапистом папоротнике, срубая копытами соч-ные толстые стебли, шарахнулись в сторону.

– Это запах дьявола! – по скуластому лицу волонтера бежал пот.

Они застыли в седлах, потрясенные до глубины души. Сумрак листвы сразу стал угрожающим.

– Дай оружие,– ротмистр раздраженно протянул руку.

– Убери свою лапу, пока я не сломал ее! – рассвирепел дель Оро и направил ствол карабина в живот офи-цера.

– Дурак, мы же погибнем оба…

– Во всяком случае, не я один… – обрубил тот и вновь глубоко втянул ноздрями предрассветный воздух.– ОН уходит. Скоро восход.– Рамон соскочил с храпящего жеребца и лег, прижав ухо к земле.

На угрюмом лице мелькнула тень облегчения. Ему сразу стали явственно слышны всевозможные лесные звуки, и среди них Сыч лишь с трудом различил удаляющиеся шаги. Вскоре они замерли в чаще. Весь сырой от росы, не расставаясь с ружьем и индейской священной связкой, Рамон поставил ногу в кожаное стремя:

– Трогай. До Монтерея остался день пути.

Луис, разбросав руки, лежал в темноте комнаты и не знал: спит Тиберия или только делает вид. Впрочем, ему было всё равно. Куда больше терзала мысль: «Как там Бернардино? Доставил ли пакет… И как воспримет известие отец…»

Колокол iglesia 17 17 Iglesia – церковь (исп.). Сан-Ардо уныло вызванивал время, и капитану начинало казаться, что с каждым глухим ударом звон сей приобретает новую силу над его совестью. В памяти всплывали и таяли человеческие лица, то ярко, во всех морщинах своей судьбы, то смутно выступавшие, словно из темных углов… Они теснили друг друга, неуклюже толкались, разрозненным движением валились на колени, вздыхали, что-то беззвучно кричали и с неумолимой настойчивостью взирали на него в ожидании милости и правды, будто он был совсем и не капитаном своей жалкой сотни, и даже не губернатором, а самим Мессией.

И у каждого лица: из Монтерея, Навохоуа, Сан-Ардо, Куэрнаваки и тысячи других мест,– страдания и горя было столько, что хватило бы не на одну человеческую жизнь… И ему, Луису де Аргуэлло, оглушенному и захлебнувшемуся в этой пучине, чудилось, что будто весь мир принес ему свои слезы и боль и ждет от него протянутой руки помощи. Ждет смиренно, но неотступно. А он, не знающий прежде жалости и сострадания, познавший ее лишь через смерть любимой и теперь ищущий истины, наконец получил ее и… ужаснулся. Истина была без берегов, горькая и отвратная, как полынь, сотканная из мук и разбитых судеб… И он, страдая от сознания немощи что-либо изменить, рыдал вместе с ними, оплакивал свою любовь. Но в какой-то миг он понял, что если сейчас не встанет с колен и не бросится прочь, то поступь людского горя просто раздавит его… И он будто бы бежал на край света, цепляясь за небеса, чтобы не зреть, не слышать, не знать сего ужаса, но падал… И измученное сердце пылало подобно жерт-веннику, заставляя подняться и возвернуться… И он брел назад, заключая в объятья тех, кто нуждался в нем, кто не мог в одиночку бороться со ЗЛОМ…